— О чём ты, няня? Кто здесь?
— Это не моя тайна. И — тише, не кричи так. Не то они услышат.
— Но я ничего не понимаю!..
Я готова была заплакать, как капризное дитя, которым никогда не была, от страха, от обиды на Нимуэ — обиды явной и оправданной, на умалчивание правды и неуместную, как мне казалось, таинственность, и от той неясной обиды, что причинил мне Джерард.
— И нечего тебе тут понимать, — няня сказала, как обрубила словом. И прибавила мягче, сострадательно: — Угодил он в передрягу, да так крепко угодил, что и не знаю, достанет ли когда сил выбраться… А ты спи, детка, не бери в голову, не то будут поутру глазки погасшие, личико бледное… А ну как повелитель-батюшка увидит, осерчает? Подзовёт меня к себе, старую, испросит: отчего доченька моя, красавица ясная, молчалива, невесела? Уж не по твоей ли вине, недосмотру, нерадивая, нерасторопная? А поди-ка ты отсель, скажет, отслужила ты своё, не нужна нам более… Кто тогда тебя, сиротку, пожалеет? Спи, детка. Тебя-то оно не коснулось, не о чем и горевать…
Няня ошибалась, упорствуя в слепой надежде на лучший исход, в вере на то, что Джерард прошёл лишь по самому краю моей судьбы, ничто во мне не задев и не потревожив.
Уже давно это было не так; ещё до того, как Джерард переступил границу отцовских владений, он взял непрочную мою крепость — играючи, без приступа, осады, без обмана. Сама вышла навстречу, вынося захватчику серебряные ключи; вручила с поклоном и лёгким сердцем…
А тогда лишь с головой укрылась одеялом, запрещая себе прислушиваться.
Наутро Джерард был мрачен и зол.
Хоть и немногое я разумела в подобных вещах, а всё ж таки мужчины после желанной встречи вели себя иначе, разве что не облизывались, словно только что съели сладкую грушу.
И я не знала, что причинило бы мне б`ольшую боль: взаимное чувство Джерарда к неизвестной женщине или неясная опасность для него, на которую намекала Нимуэ, возможно, от этой же женщины и исходящая.
Ответ явился скоро. Я предпочла бы навеки лишиться Джерарда, без надежды и на единый приветный его взгляд, лишь бы был он счастлив — с той, другой.
С той ночи мирный сон оставил меня. Ложе сделалось жестк`о, простыни горячи и грубы, воздух спёрт… Разумеется, ничто не изменилось, и служанки по-прежнему прилежно взбивали перину, застилали тонкими тканями и отворяли ставни. То неразгаданная тайна мучила бессонницей, глухо ворочалось в груди беспокойство — и любопытство — не без него: пойди, узнай, от того не станет беды большей, чем уже есть…
Хуже того — возможность проведать тайну Джерарда у меня была.
2
И однажды ночью, уже привычно притворяясь спящей, заслышала, наконец, дивные голоса, которые ждала и надеялась никогда больше не знать.
Нимуэ спала, высвистывая носом замысловатую мелодию, — подделать такое няня не сумела бы, да и не стала б.
Некоторое время я слепо глядела в темноту, раздираемая противоположными желаниями, но одно из двух было несоизмеримо сильнее, и борьба, хотя ожесточённая, продлилась недолго.
Пол леденил босые ступни, но отыскивать в потёмках башмаки я поостереглась: сон у Нимуэ чуток. Поджимая озябшие пальцы, прокралась в дальний угол опочивальни, где часть стены закрывал старинный гобелен, изображающий двух занятых прядением женщин, развлекавших друг друга беседой — и, судя по хитрым переглядам почтенных прях, беседой весьма пикантного свойства. Гобелену было невесть сколько лет; некогда насыщенные краски потускнели до едва различимых оттенков, нити истлели и крошились по краям.
Однако гобелен более был интересен не сам по себе, искусностью исполнения и стариной. Он прикрывал от случайного взгляда хитро запрятанную дверцу, за которой строители замка оставили небольшую пуст"оту, невесть для чего служившую изначально. Я обнаружила тайник нечаянно, от скуки изучив каждый камешек своего узилища.