– Придется, – значит, придется! – рассердился Ларин. – Лучше, конечно, без шума. А не получится – пошумим. В любом случае до темноты доты должны быть нашими! – жестко закончил он.

К концу дня вся группа сосредоточилась за камнями. Ближе к сумеркам запахло тушеной капустой и эрзац-кофе. Немцы высыпали на площадки у входа в доты, не спеша ели, разливали по кружкам кофе. И вдруг перед ними возникли молчаливо-стремительные тени! Бой был коротким. Без шума, правда, не обошлось. Кто-то успел схватиться за шмайсер, кто-то разрядил парабеллум, грохнула граната… Припав на колено, Седых веером бил в сторону удирающих по берегу немцев. Потом матюгнулся и досадливо сплюнул.

– Ушли, – доложил он подбежавшему Ларину. – Теперь жди гостей.

– Хозяев, – уточнил Ларин. – Ладно, Захар Иваныч, не расстраивайся. Главное – доты наши. Всех – внутрь! Задраить двери и приготовиться к бою. Радист! – крикнул он. – Сообщи «Березе», что «группа 7» на месте.

Если бы Ларин видел, какое ликование вызвала эта весть в блиндаже полковника Сажина! Загудели зуммеры телефонов, забегали посыльные, зашевелились плавни. Из кустов и камышей выплывали лодки, плоты, катера, баркасы, словом, все, что могло держаться на воде.

С вражеского берега взлетели ракеты, потянулись трассы пулеметов, взметнулись фонтаны разорвавшихся снарядов. Но огонь велся не прицельно. Артиллеристам и пулеметчикам что-то сильно мешало – какие-то трассы прошивали ночь вдоль реки, вынуждая немцев переносить огонь на цели, расположенные на своем берегу.

Заговорили наши пушки, создавая огневую завесу для десанта. Усилили огонь и немцы. Разбит один плот, другой. Прямое попадание в лодку. Разлетелся в щепки баркас.

А в дотах стояли насмерть оглушенные и чумазые от пороховой гари разведчики. Двери давно выбиты. Крыши сорваны. Стены продырявлены… Немцы выкатили орудия на прямую наводку и расстреливали доты в упор. Пехота накатывалась вал за валом. Ее встречали гранатами, короткими очередями из автоматов, шмайсеров, полуразбитых пулеметов. У развалин дотов осталось по два-три человека. Одни не могли ходить, но могли стрелять. Другие уже не стреляли, но кое-как двигались и подносили боеприпасы.

И только один человек был без единой царапины – лейтенант Зуб. Он перебегал с места на место и косил из немецкого пулемета накатывающиеся цепи.

– Как там… наши? – свистящим шепотом спросил Ларин.

– Порядок! – бодро ответил Зуб. – Уже зацепились за берег. Сам видел, как с лодок на песок прыгали люди. Да куда же ты, падла, лезешь?! – рубанул он короткой очередью по бегущему на них немцу. – Ты-то как? – обернулся Зуб к командиру.

– Ни… ничего, – нехорошо бледнея, ответил Ларин.

– Ты это брось! – всполошился Зуб. – Не раскисай! Ты же наш командир. А командир – он командир!

– Я… конечно… если бы не… – оторвал он руку от раны на животе, сквозь которую проглядывали синевато-розовые кишки.

– Вот зараза, – вздрогнул Зуб. – И перевязать нечем. Слушай, так нельзя! – взмолился он. – Дай хоть рубахой, что ли!

– Не… нельзя… Грязная.

– А-а! Думаешь, твоя лапа чище? Погоди, командир, я сейчас, – начал он стаскивать с себя гимнастерку. – Вот, гады, опять лезут. Шарко, прикрой!

Истекающий кровью Шарко высунулся из-за бетонной глыбы и секанул по бегущей цепочке. Тем временем Зуб снял с себя рубаху, разорвал ее и туго перевязал распоротый живот Ларина.

«Вот ведь незадача, – сокрушался Зуб. – Умрет парень. Как пить дать, умрет. Совсем ведь мальчишка, ему бы жить да жить…»

Где-то внизу, у самого среза воды, гремело раскатистое «ура», на кручу карабкались бойцы, одна за другой приставали лодки, подтягивались плоты. А у разбитых дотов нет-нет да и раздавался выстрел.