Несмотря на то что его советники после начала общих забастовок молили о мире и о введении конституции, царь не хотел менять своего отношения к правлению. Его «загадочная личность» [Esthus 1981:396] и общее нежелание принимать серьезные решения [Мосолов 1938: 7-11] все осложняли для тех, кто понимал опасность, которую представляли происходящие одновременно забастовки, революционное движение и война. Витте описывал царя как инфантильного человека, действия которого были обусловлены исключительно влиянием плохих советников. Описанный в одной из предыдущих глав случай с Алексеевым и Безобразовым в Восточной Азии подтверждает умозаключения Витте [Esthus 1981: 396]. Николай искренне верил в то, что он помазанник Божий, несущий ответственность исключительно перед высшей силой. Он верил, что война не начнется просто потому, что он этого не хочет. Естественно, он оказался неправ. Он до конца верил в абсолютный триумф русской армии, даже после сдачи Порт-Артура. Он был плохим военным стратегом; он не понимал значимости времени, логистики, планирования и вынудил Вторую Тихоокеанскую эскадру ждать ненужного подкрепления из старых кораблей, дав японцам достаточно времени для ремонта и тренировки. И даже приняв решение отправить Балтийский флот на войну в Восточную Азию, император не раз менял мнение, и «надежда Николая на победу, вероятно, была в большей степени основана на вере в Бога, чем на уверенности» [Esthus 1981: 398] в русском флоте. Но, несмотря на полученный опыт, он также не увидел революционной опасности в 1905 году и стремился сохранить самодержавие точно в том виде, в каком оно существовало. Только когда его дядя великий князь Сергей Александрович погиб от бомбы террориста 17 февраля 1905 года, император изменил свое мнение и задумался о реформах.
Витте пытался навести Николая на мысль о том, как в реальности развивается ситуация, и о безнадежном положении русской армии в Маньчжурии, отправляя самодержцу длинные письма, в которых он призывал к миру и политическим изменениям. После Мукденского сражения ситуация изменилась в пользу бывшего министра финансов, поскольку в мире осознали, что русская армия не представляет серьезной угрозы и не помешает победе Японии, а поддержка мировыми лидерами решения Николая продолжать войну испарилась. Мария Федоровна, мать императора, также поддерживала стремление к миру и пыталась повлиять на Николая. Поскольку ее сын отказывался прислушиваться к ней, она пыталась связаться с правительством Франции с целью оказания политического, или лучше финансового, давления на ее сына. Но французский посол Морис Бомпар и Теофиль Делькассе во Франции не хотели вмешиваться, опасаясь, что позднее Николай обвинит их в заключении невыгодного мира в результате такого дипломатического вмешательства[184]. В отличие от французских дипломатов, французские банкиры уже признали, что война подходит к концу, и 13 марта 1905 года остановили все переговоры по займам с Россией. Это усилило финансовое давление на царское правительство, поскольку оно не могло продолжать войну без французских денег [Esthus 1981: 400].
После Цусимского сражения свою работу в качестве посредника по восстановлению баланса сил в Восточной Азии наконец начал Теодор Рузвельт. В конце концов обе стороны были вынуждены сесть за стол переговоров из-за внутренних экономических и политических проблем. Однако в Японии смирились с ситуацией раньше, чем это сделал царь, которого президент США недолюбливал за его отношение к мирным переговорам, что он выразил в таких словах: «Этот царь как самодержец над 150 000 000 жителями – нелепое созданьице. Сначала он был неспособен воевать, теперь он неспособен заключить мир»[185]. После Мукденского сражения японские военные обратились к политическому руководству в Токио с просьбой начать процесс заключения мира, потому что в верховном главнокомандовании осознавали, что полная победа Японии невозможна теперь, когда военные мощности были на пределе. Хотя японцы понимали, что в таких условиях будет сложно добиться выплат контрибуции, они пытались настоять на этом при заключении мира [Shumpei 1970: 111–118]. Однако царь в аналогичной ситуации, потерпев поражение в Мукденском сражении, все еще надеялся на успех Второй Тихоокеанской эскадры [Billow 1931–1932,2:147]. Только после Цусимского сражения переговоры наконец начались. Престиж России достиг дна вследствие серьезного поражения и практически полного уничтожения флота. Японское правительство обратилось к Рузвельту с просьбой о посредничестве. Однако его убедили сделать это как бы «по собственной инициативе», поскольку правительство Японии опасалось оказаться во время переговоров в слабой позиции, в случае если оно первым их запросит [Esthus 1981: 404]. Рузвельт использовал свои связи, в частности обратился к императору Германии, чтобы оказать давление на царя и убедить его участвовать в мирных переговорах. В сентябре с подписанием Портсмутского мирного договора Русско-японская война была окончена. Однако приведенное в движение колесо революции не остановится до 1917 года.
Некоторые наблюдатели, например немец фон дер Гольц, уверенный в том, что, «несмотря на многочисленные прогнозы, Российская империя выживет без каких бы то ни было значительных потрясений и даже окрепнет в каком-то отношении благодаря реформам» [Goltz 1906:191], не признавали огромного влияния войны на революционное движение. Конечно, в 1905 году оно было подавлено, но это произошло скорее из-за разобщенности революционеров, чем из-за недостатка потенциала для политических изменений в ходе революции как таковой. Невозможно изучать события 1917 года, не оглядываясь на 1905 год. Революционный цикл продолжался до тех пор, пока потенциал воли народа к изменениям не привел к взрыву, спровоцированному войной, которая была масштабнее и ближе, чем Русско-японская. Японцы установили отношения с разными оппозиционными движениями по всей России [Kuromiya, Mamoulia 2009: 1415–1416], а также обучили как будущих политиков, так и саботажников. До какой-то степени последствием Русско-японской войны станет изменение всего мира. В случае России эффект оказался огромным. Одним из тех, кто признал взаимосвязь войны и русской революции, был Витте [Frankel 2007: 57]. Он отмечал, что «Россия переросла действующий режим и изголодалась по порядку, основанному на гражданских свободах» [Vernadsky 1972: 704]. Ковнер согласился с ним, назвав войну «главным катализатором» революции [Kowner 2007а: 7].
Таким образом, Русско-японскую войну необходимо рассматривать как спусковой крючок, запустивший революционный цикл в России. Несмотря на то что царь издал Октябрьский манифест и даровал конституцию и парламентское представительство – Думу, реформы были половинчатыми, и Николай быстро стал пытаться вернуться к самодержавному стилю правления. Революции 1917 года стали лишь вопросом времени и нуждались в еще одном спусковом крючке, которым в итоге стала Первая мировая война с новой чередой поражений России. Если рассматривать русскую революцию как отправную точку советской истории, а следовательно, как начальное событие, приведшее к холодной войне во второй половине XX века, то Русско-японскую войну необходимо рассматривать как отправную точку для русских революций и, следовательно, как событие, изменившее всю историю XX века, хотя это было и неочевидно для современников. Таким образом, мы можем проследить первое крупное воздействие Русско-японской войны на мировую историю, поскольку последствия для одной из ее сторон в конечном счете повлияли почти на все население Земли в XX веке. Однако это только одна из причин, почему эту войну можно назвать событием, сформировавшим мир последующих десятилетий. При ближайшем рассмотрении отношений Японии и Америки с момента переговоров о мире в Портсмуте мы увидим еще одну интересную перспективу, также поддерживающую эти тезисы.
5. Портсмут: первые шаги к Перл-Харбору
Портсмутский мирный договор – это удивительное, эпохальное событие, масштабные последствия которого затронут не только непосредственно эти две страны,
Репортер Джозайя Кинси оказался прав в своей оценке значимости Портсмутского мирного договора, подписанного 5 сентября 1905 года. Однако им оказались упущены негативные последствия мирных переговоров, в особенности для отношений Японии и США в период между подписанием договора и началом военных действий в Тихоокеанском регионе в 1941 году. В этой главе будет показано, до какой степени мирные переговоры и заключенный в результате договор ухудшили отношения между двумя державами, что впоследствии определит судьбу Азиатско-Тихоокеанского региона. То, что воспринималось как личная победа Теодора Рузвельта, фактически положило начало тенденции к ухудшению дружественных отношений. Дружеская атмосфера в отношениях Японии и США, нараставшая на всем протяжении войны с Россией, стала медленно сменяться агрессивной подозрительностью с обеих сторон, по мере того как с растущим числом возможных конфликтов отношения между двумя странами, ставшими в начале XX века империалистическими державами, становились все тяжелее.
После Мукденского сражения война фактически прекратилась. Ни одна из двух держав больше не планировала и не проводила крупных маневров. В ежемесячных отчетах немецких наблюдателей в Китае упоминались только небольшие стычки между русской и японской кавалериями, в результате которых русские войска были оттеснены на север, а японские начали проникать на Сахалин[187]. Но помимо этих незначительных военных столкновений в Маньчжурии ничего не происходило. Ковнер объяснял нежелание продолжать сражаться следствием «того, что обе стороны сражались на своей территории, и каждой из них было что терять дома» [Kowner 2007а: 12]. Таким образом, пришло время для мирных переговоров, и, согласно Меннингу, «Теодор Рузвельт готов был применить силовые методы в борьбе за компромисс» [Menning 2005:155]. До начала войны в правительстве Японии отказывались принять переговоры и посредничество США[188], но теперь японцы осознали необходимость посредника для мирного разговора с Россией. Президент США, как было подчеркнуто в письме британскому государственному деятелю сэру Джорджу Отто Тревельяну (1838–1928) от 9 марта 1905 года, уже обращался к царскому правительству в январе, пытаясь убедить Россию в необходимости мирных переговоров:
Шесть недель назад я в частном порядке и неофициально дал совет российскому правительству и позднее повторил посредством французского правительства этот совет, который заключался в том, что России необходимо заключать мир. Я сказал им, что, если они уверены, что их флот победит японский флот и что они смогут разместить и снабжать шестьсот тысяч человек в Маньчжурии, мне нечего им сказать, но, по моему убеждению, если они продолжат войну, то в будущем году будут строить такие же ошибочные прогнозы, как и в прошлом, и если они откажутся заключать мир до того, как армия Японии окажется севернее Харбина, то не смогут рассчитывать на такие же выгодные условия, какие японцы все еще готовы предложить сейчас [Bishop 1920:376].
Однако путь к мирному договору, который позднее назовут «эпохальным событием в мировой истории»[189], был непрост, и не раз казалось, что способностей президента США будет недостаточно, чтобы убедить Россию и США прекратить военные действия. Рузвельт был разочарован ситуацией, поскольку обе стороны не только были против заключения мира, но и отказывались прислушиваться к президенту США. Более того, европейские державы не доверяли друг другу и подозревали друг друга в заговорах. В закрытом письме государственному секретарю Джону Хею (1838–1905) от 2 апреля 1905 года Рузвельт подробно описал эту ситуацию:
На прошлой неделе я встречался два раза с Кассини [русский посол], по одному разу с Такахирой [японский посол], Дурандом [британский посол] и Жюссераном [французский посол] и четыре раза со Шпеком [фон Штернбург, немецкий посол]. Кайзер маниакально стремился пообщаться каждый раз при возникновении малейших подозрений на сговор против его жизни и власти; но в прошлом году это случалось часто, и поэтому теперь он играет в нашу игру или, как мне бы стоило корректней выразиться, его интересы и наши, а также интересы всего человечества в целом, совпадают. Он не хочет, чтобы русско-японские дела налаживало собрание держав. На сегодняшний день я с ним абсолютно согласен и думаю, что правительства Британии и Японии в этом солидарны. Кайзер с облегчением и удивлением узнал, что это верно и для британского правительства. Он искренне верит, что англичане планируют напасть на него и уничтожить его флот и, вероятно, объединиться с Францией для смертельной борьбы с ним. В действительности у Англии нет таких намерений; напротив, англичане сами панически боятся, что кайзер собирается вступить в союз с Францией или Россией, или с ними обеими, с целью разрушить их флот и стереть Британскую империю с лица земли! Я никогда не встречал такого забавного примера взаимного недоверия и страха, подталкивающих два народа к войне [Bishop 1920: 378–379].
Кроме того, открытая поддержка Америкой японской стороны больше не была такой сильной, как во время войны. Рузвельт хотел «видеть [в японцах] важный фактор цивилизации в будущем», однако в то же время президент с тревогой осознавал, что «не стоит ожидать, что они будут свободны от предрассудков против белой расы и недоверия к ней»[190]. Чем дольше шла подготовка к мирным переговорам между Россией и Японией, тем враждебней Рузвельт относился к вовлеченным сторонам. Он беспокоился по поводу переговоров и опасался, что полномочные представители и правительства в Санкт-Петербурге и Токио не поверят, что он действуют исключительно в целях установления мира. Он жаловался на это в своем письме сэру Генри Кэботу Лоджу от 16 июня 1905 года:
Чем больше я смотрю на царя, кайзера и микадо, тем больше мне нравится демократия, даже если приходится терпеть американские газеты как один из ее компонентов; ответственность – это лучшая ее составляющая. Россия настолько коррумпирована, вероломна, изворотлива и настолько некомпетентна, что я едва ли могу предсказать, заключит ли она мир или выйдет из переговоров в любой момент. Япония, конечно, абсолютно эгоистична, хоть и кажется, что она деликатна, намного лучше понимает, чего хочет, и способна этого добиться. В России, конечно, не верят в искренность моих мотивов и слов; иногда мне кажется, что и в Японии тоже [Bishop 1920: 394].
Пока в Маньчжурии шла война, англо-японский союз и вмешательство Рузвельта удерживали европейские великие державы, в особенности Германию, от вмешательства в конфликт между Японией и Россией [Parsons 1969: 24]. 24 июля 1905 года Рузвельт написал письмо британскому дипломату сэру Сесилу Спрингу Райсу (1859–1918), в котором снова подробно изложил причины невмешательства:
Сразу после начала войны я самым вежливым и тактичным образом уведомил Германию и Францию о том, что в случае возникновения союза против Японии с целью попробовать повторить то, что Россия, Германия и Франция сделали с ней в 1894 году [Sic/], я сразу займу сторону Японии и буду действовать в ее интересах столько, сколько потребуется. Я, конечно, знал, что ваше правительство поступит так же, поэтому не проконсультировался с Британией, перед тем как объявить о своих намерениях[191].
Для Рузвельта совместное вторжение европейских держав, такое как в 1895 году, ослабило бы положение США в Китае и Маньчжурии, в частности потому, что главным их интересом в регионе была политика открытых дверей в Маньчжурии, которую он надеялся поддерживать не слишком высокой ценой, опираясь на поддержку Британии и собственного американского флота [Dennett 1925: 143]. Поскольку японцы обещали равные экономические права для всех держав в регионе после победы над Российской империей, было естественно, что президент поддерживал их [Parsons 1969: 25–26].
И наоборот, победа России означала бы угрозу экономическим интересам США в Восточной Азии, и Рузвельт с самого начала боялся ее победы, поэтому он поручил командному составу флота подготовить возможный план действий США против Владивостока [Parsons 1969:27–28]. Рассматривались совместные военные операции Великобритании и США против возможного союза России и ее европейских сторонников; однако в результате побед Японии стало ясно, что в этих планах нет необходимости. Япония быстро удивила всех, кто сомневался в ее военных способностях. Хотя Рузвельт не подписал официального соглашения о поддержке японского правительства, японские руководители знали, что могут по меньшей мере рассчитывать на позитивный нейтралитет США. Однако исход Русско-японской войны указал Рузвельту на необходимость баланса между угрозой русской экспансии в Маньчжурии и возможной будущей угрозой роста влияния Японии в Восточной Азии. Сначала он решил противостоять реальной опасности, в частности потому, что оккупация Россией Маньчжурии в то время представляла более значимую угрозу интересам США в Маньчжурии, чем Япония. Следовательно, Рузвельт должен был поддерживать Японию до достижения баланса сил [Parsons 1969: 34]. Как и британцы, президент США был сторонником идеи экспансии Японии на север. Протекторат Японии над Кореей обещал больше экономических возможностей для политики открытых дверей в регионе, чем русская оккупация, так как Россия уже показала свои особые амбиции в Китае после Боксерского восстания. В июле 1905 года США и Япония подписали соглашение Кацуры – Тафта, закрепляющее такой сценарий путем обмена сферами влияния в Корее и на Филиппинах между Японией и США [Agarwal 2006: 267–268].
В свете вышесказанного неудивительно, что общественное мнение в Великобритании и США было во время войны на стороне Японии. Японские политики и государственные деятели стремились описать войну как борьбу цивилизованной нации с варварской автократией, а пресса обеих западных стран быстро переняла эту позицию. Войну описывали как грандиозное сражение между конституционализмом и абсолютизмом, поэтому утверждалось, что Япония борется не столько за свои экспансионистские амбиции, сколько за западные идеалы[192]. Олицетворением антироссийских настроений стал Джордж Кеннан (1845–1924) не только благодаря своей книге «Сибирь и ссылка» (1891) [Кеннан 1906], но и из-за публикации во время Русско-японской войны 26 статей[193], в которых он изображал Японию в положительном ключе, а Российскую империю в отрицательном – как страну, в которой «самонадеянность, неверные расчеты и лень привели к беде»[194]. Он подчеркивал, что «Япония лучше обращается со своими врагами, чем Россия со своими сторонниками»[195]; о чем-то подобном он рассказывал в японских лагерях военнопленных для пропаганды революционных идей в России [Travis 1981]. Симпатии общественности были определенно на стороне Японии, что помогало обезопасить финансы Японии во время войны, поскольку правительство в Токио были необходимы иностранные средства для финансирования больших военных кампаний.
Япония перед Русско-японской войной не была крупным финансовым игроком, хотя страна и получила два крупных займа на свое развитие, а именно на строительство железной дороги и выплату стипендий самураям после начала социальной реформы в 1868 году [Miller 2005:465–466]. Война стоила дорого, и после того, как на победы в Мукденском и Цусимском сражениях был потрачен миллиард долларов США, Япония стала признанным национальным государством на мировых финансовых рынках [Опо 2013]. Однако первый заем было трудно обеспечить, поскольку мало кто верил в победу Японии. Первые деньги – заем в размере 50 миллионов долларов – дал банк «Kuhn, Loeb & Со» в Нью-Йорке, один из представителей которого, Джейкоб Г. Шифф (1847–1920), поддерживал Японию в надежде наказать Российскую империю за антиеврейскую политику [Cohen 1999]. Следующие друг за другом победы укрепили положение Японии, и она получила еще займы в международном финансовом центре в Лондоне. Итого к июлю 1905 года на фоне постоянных улучшений было выдано 350 миллионов долларов [Miller 2005: 473]. Несмотря на растущую платежеспособность Японии, пределы ее финансовых возможностей, казалось, были достигнуты после Мукденского сражения, когда японцы не смогли преследовать русские войска, уходившие на север, из-за недостатка боеприпасов и финансовых последствий ведения крупномасштабной войны. Оставшихся денег хватило бы только на полгода, поэтому для японцев мирные переговоры были неизбежны[196]. Спекуляции по поводу требований Японии, начавшиеся уже в конце 1904 года, отражены в саркастическом комментарии в «Deutsche Tageszeitung» («Немецкая ежедневная газета»):