Продолжение нашей буржуазной революции (1905 год — февраль 1917 года) последовало в 1991 году в режиме, абсурдном с точки зрения английской (XVII века) и французской (XVIII века) классики. Власть от самораспустившейся коммунистической церкви была декларативно передана «буржуазии», номинальной недоэлите,
Английская буржуазия захватывала власть, чтобы сделать своё государство инструментом мировой экспансии. Она продвигала по всему миру — в первую очередь через философию и идеологию, а также с помощью штыков и пушек — идеи свободной торговли и денег, как сущности богатства, чтобы создать контролируемые ею механизмы концентрации у себя ресурсов всего мира. Свобода торговли всегда понималась Англией прежде всего как
Такое устройство мира основано на принципе монополии. Поэтому двух центров влияния в мире быть не может. Следовательно, англосаксонский мир должен быть однополярным. Лишь Английская революция была успешной, обеспечив создание колониальной Британской империи и сохранив монархию. Французская революция была неудачным подражанием Английской, а Русская буржуазная революция — пародией на неё.
Сегодня центр влияния перешел от Англии-Великобритании к США, существенно модернизировавшись. Но суть осталась той же. Если бы мы приняли эти правила, значит, тоже должны были бы стремиться взять верх над соперником, отобрать у него исключительные преимущества, вести нескончаемую борьбу, в которой выживет только один. Иначе наша революция обернётся против нас самих. Но исторически мы никогда этого не делали — и делать не собираемся. Хотим ли мы оставить свою собственную, русскую стратегию самодостаточности-суверенитета и включиться в борьбу за выживание «по-английски» или «по-американски»? Хотим ли мы отобрать у США возможность грабить весь мир и присвоить её себе? Нет, мы хотим только лишить их такой возможности. А если нет, то и смысла для нас в такой революции нет.
Наша последняя русская «буржуазная по-английски» революция 1991 года в социальном отношении замечательна вот ещё чем. В феврале 1917-го олигархи и коррупционеры, устроившие переворот, были исторически сложившимися субъектами, что хоть как-то сближало их с английскими, французскими, немецкими «коллегами», культивировавшими историческую идеологию своей избранности. Они были наследниками староверов, выбившимися в крупное купечество и промышленную элиту. Современная «русская олигархия», искусственно созданная из интеллигентов и выходцев из криминального мира, каким-то особо «буржуазным» происхождением похвастаться не может. Это такие же бывшие советские люди, как и все остальные. Их возвышение — результат чисто формального, принудительного перераспределения богатств. На этом своём месте все они оказались случайно. Приписывание им характеристик исторической буржуазии вроде «предприимчивости», «способности к риску», «прогрессизма», «самодеятельности», «креативности» и т. п. — не более чем политический вымысел.
Понимание механизмов нашей буржуазной революции 1991 года невозможно без понимания того, чем стала буржуазия в современном мире. Современная «буржуазия» всё ближе к прямому значению собственного имени — «горожане»[21]. Никакого другого смысла это слово в себе не содержит. Житель города полностью зависит от денег, всё его существование основано на их обороте. Этим он всегда отличался и отличается от аристократии, духовенства, крестьянства, чьё богатство и источники жизнеобеспечения не имели собственно денежной природы.
Маркс считал проблемой победившей европейской буржуазии пролетариат, социальное воплощение негативного класса, придуманного ещё Гегелем, — класса, на который не снизошёл его еретический Абсолютный Дух. Однако Маркс видел в этом не духовную проблему (что верно — гегелевское извращение представлений о Святом Духе духовным быть не может), а материальную — нищету пролетариев. Правда, Маркс вплотную подошёл к мысли о том, что работа по найму — это модернизированное рабство, что Отчуждение человека — просто возвращение старого института рабства в замаскированной, экономически эффективной форме, когда раба не нужно содержать и хозяину не нужно отвечать за него как за свою вещь.
Казалось, эта проблема внутри самих европейских государств сегодня снята, общий и минимальный уровни потребления ещё недавно были так высоки, что ни о каком пролетариате говорить уже не приходится. Однако в городской эстетике (архитектуре, дизайне, моде) окончательно победил стиль пролетариата начала XX века: мы живём в экстерьерах и интерьерах складов и цехов, довольствуясь их минимализмом и прагматизмом. Победил гештальт рабочего, как и предупреждал Эрнст Юнгер. Пролетариат полностью растворился в буржуазии и стал полноправным горожанином. И наложил свой отпечаток на стиль жизни буржуазии. Таков сегодня любой человек, включённый в современную деятельность, хоть собственник бизнеса, хоть работающий по найму. Различаются только уровни потребления. Но есть эквивалент, уравнивающий принцип: и «фиат», и «бентли» — в равной мере автомобили. Поэтому единственный смысл русской «буржуазной по-английски» революции 1991 года — это смена принципа распределения богатств. От социалистического (через государственное планирование) к либеральному (кто сколько урвёт).
Но что обеспечивает общий высокий уровень потребления — от «фиата» до «бентли»? Пресловутая высокая «эффективность» капиталистического способа производства? Единственная разница между социалистическими и капиталистическими предприятиями только в том, что при реальном социализме «лишние» (не нужные для их функционирования) люди содержатся в коллективах предприятий, а не в общественных резерватах. А эффективность технологий везде одинакова. Сытыми же рабами управлять становится всё труднее — ведь при модернизованном рабстве рабы не должны думать, что они рабы. Их статус
Высокий уровень потребления в таком обществе может быть обеспечен только опережающим притоком ресурсов извне. Механизмы обеспечения этого притока лишь модернизировались, но не изменились по сути. Нужно грабить колонии. Сегодня это неоколониальная финансовая политика жизни метрополии в долг, который никогда не будет отдан, навязывание сырьевых и вообще специализированных экспортных специализаций зависимым странам, эксплуатация зарубежного и иммигрантского пролетариата, политическое сдерживание распространения технологий.
Революция как событие мышления
Революция — это историческое событие, заключающееся в изменении способа мышления и господствующих представлений, оформляющих опыт и деятельность людей. Как событие мысли она происходит мгновенно с точки зрения исторического времени. Революция — это смена парадигмы, смена веры, господствующей догмы.
Событие революции часто ошибочно связывают с применением насилия против действующей власти. Революция — прежде всего крушение самой власти (в русском варианте — самоустранение, как было и в феврале 1917-го и в 1990–1991 годах), обнуление той суммы добровольного согласия с авторитетами, которое в конечном счёте и есть власть. Над нами властвует то, с чем мы согласны. Вера во что-либо, «идолы» Френсиса Бэкона — действительная стихия власти. Революция — наряду с освобождением философии и науки от Бога и десакрализацией самой власти — исторический шторм в этой стихии.
Великая французская революция произошла не тогда, когда «народ» (а в действительности — толпа) «взял Бастилию». Великая французская революция произошла в тот день и в тот момент, когда участники Генеральных Штатов отказались сесть в приготовленном для них зале по сословиям и перешли в частное помещение — зал для игры в мяч (по-нашему — спортзал),
Консенсус, коллективное мыслительное действие, отрицающее необходимость государства и захватывающее общество, и есть революция. Проходит оно бескровно, тихо, с мирным поначалу воодушевлением. Разруха и кровопролитие начинаются после, когда социальный организм, лишённый идеального организующего начала — государства, превращается в материю, природное образование, стихию.
Февральская революция в России совершилась в момент, когда Николай II согласился с мнением своих генералов о необходимости его отречения, превратив тем самым заговор в революцию. Все остальные события — борьба революционных сил, Гражданская война — уже были не собственно революцией, а её социальными последствиями. То, что было немыслимо и невозможно, — теперь мыслимо, возможно и, более того, должно. Что существовало и было как бы вечным, более не существует и даже несущественно.
Философское осмысление механизма революции наиболее рельефно дано в анализе исторического развития одного из самых догматичных видов мышления — научного, принадлежащего к религиозному типу мысли. Общепризнанная современная методология науки описывает научную революцию как смену парадигмы — комплекса догматических представлений, заставляющих признавать одни факты и игнорировать другие. Так и социальная революция — это смена социальной парадигмы, метафизики — идеальной картины существования социального мира, лежащей в основе устройства власти и государства. Для людей, включённых в социальную систему, такая картина необходимым образом имеет характер веры. Для власти — это ещё и знание, то есть собственно идеология. Но парадигма эта обладает равной силой и для низов — «масс», и для верхов — «элит». И те и другие её меняют в событии революции. Рушится вся система социального знания, консолидированного социальной верой, идеология прошлой власти. Правящий класс перестаёт знать, как править, а управляемый — как подчиняться. Правящий класс лишается своей идеологии, а управляемый — утопии. Эта система социального знания, по-новому структурирующая общество и обеспечивающая социальную организацию, не появляется сразу же после провозглашения новой веры. Поэтому революционное общество — это общество, полностью избавившееся от государства на какое-то время. Сами революционеры никогда новое государство не строят и на это в принципе не способны. Его строят другие — те, кто революцию прекращает: Кромвель, Наполеон, Сталин.
У революции нет авторов. Сами мятежники — это недовольные, социальные маргиналы, часто террористы, иногда даже носители нового типа мышления («гости из будущего»), но создает их революционный исторический процесс. Они — дети революции, а вовсе не наоборот. Даже если всех их истребить в какой-то момент, они рождаются (воспроизводятся) вновь. Российскому государству, которое довольно долго в своей истории боролось именно с революционерами, полагая их субъектами, а не с революционным процессом как таковым, это хорошо известно. По существу между декабристами и разночинцами нет никакой внутренней содержательной связи, кроме воспроизводства самого явления недовольства — на совершенно разном социальном материале. Советская идеология истории вынуждена была выстраивать связь разных поколений революционеров сугубо мифологически («декабристы разбудили Герцена», который «развернул агитацию»). Впоследствии революционеры могут представлять дело так, что революцию «совершили» именно они, но это не более чем пропаганда и самовнушение.
Революции являются
Естественный характер революционного процесса хорошо понимали русские консерваторы, крайние правые, осмысляя его — в совокупности с фактом непонимания этого же властью — как неизбежность революции.