Тем временем революция триумфальным маршем шагала по провинциям. Хорошие новости прибыли из Москвы, где, по словам очевидца, «все шло, как часы». Революционные вести встречались с единодушной радостью. Никогда не забуду, с каким удовольствием я, приехав 20 марта в Москву, дышал чистым животворным российским воздухом, столь отличным от атмосферы, царившей в Петрограде, зараженной миазмами интриг и предательства.
Начинали поступать известия из всех больших и малых провинциальных городов, убеждая нас в продвижении революции по стране, целиком пришедшей в движение. Не оставалось более неотложной задачи, чем спешное формирование нового правительства на расчищенной платформе от обломков старого. Вечером 14 марта мы уже погрузились в работу, редактируя манифест Временного правительства, которому завтра предстояло полностью взять власть в свои руки. Главным делом для нас в тот момент было создание новых органов исполнительной власти.
Вопрос о верховной власти в стране Временный комитет еще не рассматривал; большинство считало неоспоримым, что регентство должен принять великий князь Михаил, тогда как меньшинство стояло за Алексея. Все без исключения пришли к согласию ночью с 14 на 15 марта, что «форму правления и конституцию страны определит Учредительное собрание». Как выяснилось, даже конституционные монархисты, которые еще утром 16 марта настаивали на регентстве, признали, что только народ обладает высшей властью, только он провозгласит будущую конституцию России. Монархический принцип был отвергнут с общего согласия, сдан в архивы истории.
Первая декларация Временного правительства сразу вызвала самые жаркие споры. По некоторым пунктам не было никакого согласия. Например, по вопросу о правах солдат завязалась бурная дискуссия между членами Временного комитета и представителями Исполнительного комитета Совета. Проект Совета, насколько я помню, подвергся полной переработке. Оригинальный проект правительственной декларации, по крайней мере основные положения и статьи, тоже, если не ошибаюсь, составлял Исполнительный комитет Совета. Каждая статья горячо обсуждалась. Но ни о войне, ни о ее цели не упоминалось ни словом. Достойный внимания факт: в программе Временного правительства не содержалось ни малейшего намека на тему, которая через пятнадцать дней стала самой жестокой, самой, можно сказать, фатальной проблемой революции. Пока у Временного правительства были полностью развязаны руки в вопросе о войне и ее цели, оно имело возможность, не беря на себя никаких обязательств, обозначить военные цели по своему понятию. Пожалуй, впоследствии ни один другой вопрос не вызывал столь яростных нападок на Временное правительство со стороны левых партий, которые видели именно здесь измену революции и нарушение обязательств.
Еще невероятнее то, что в первом манифесте Временного правительства ни слова не говорилось о социальных и экономических проблемах рабочего класса. Собственно, манифест был составлен в таких общих выражениях, что меня лично его содержание абсолютно не тронуло. На самом же деле Временное правительство в его первом составе не только выполнило все свои обязательства, но и пошло значительно дальше заявленного, разработав долгосрочную программу общественных реформ. Поэтому никто не вправе выступать с упреками в том, что оно не справилось с возложенными на него задачами, и внушать массам чувство глубокой враждебности к правительству, рожденному революцией.
Разве отсутствие какой-либо социальной программы в декларации Временного правительства не доказывает, что «вожди» Совета были лишь случайным элементом в ходе революции? Разве это не подтверждает полную ошибочность мнения, будто именно они принесли русскому народу великое облегчение, преодолев глубокий кризис? Безусловно, находятся люди, самым искусным образом объясняющие, почему в составленном Советом проекте декларации не говорилось ни о войне, ни об экономических потребностях крестьян и рабочих. Некоторые даже утверждают, будто эти вопросы умышленно обойдены молчанием, из тактических соображений, чтобы не настораживать в начале революции высшие классы. Что ж, пусть это послужит им утешением!
В ночь с 14 на 15 марта готовился список членов кабинета Временного правительства. Ничего не могу сказать о соображениях, которыми Временный комитет Думы руководствовался, выбирая министров, так как не принимал никакого участия в совещаниях. Не помню, в какой именно момент среди нас впервые появился князь Львов, будущий председатель Временного правительства, но, кажется, вечером 14 марта. Замечу, что кандидатура Родзянко на пост председателя не нашла ни малейшей поддержки со стороны влиятельных депутатов. Как я уже говорил, в Думе нашлись абсолютно независимые депутаты, которых я назвал бы «партией Временного правительства». Позже мне стало известно, что некоторые кандидаты на министерские посты согласились принять портфели при условии моего участия в работе кабинета. Видно, никто не верил, что отказ Исполнительного комитета Совета от участия в правительстве не позволит мне занять какой-нибудь пост.
Наверно, для всех, кого я встречал на пути, ночь с 14 на 15 марта была самой мучительной, самой тяжелой. Силы готовы были покинуть меня в любой момент; начало, наконец, сказываться сверхчеловеческое нервное напряжение двух предыдущих дней. Вскоре я очутился на грани потери сознания, время от времени впадая на десять — пятнадцать минут в полуобморочное состояние. Однако надо было любой ценой искать выход из ситуации, сложность которой как бы не допускала решения. Должен упомянуть, что в самом Совете были люди, считавшие неизбежным и даже необходимым мое участие в работе Временного правительства. Некоторые члены Совета даже пытались уговорить меня покинуть Совет ради возможности занять предложенный пост. Но для меня важнейшее значение имел следующий вопрос. Было во всех отношениях необходимо, чтобы во Временное правительство вошел официальный представитель второго центра революционной власти, придав ему характер и авторитет народного правительства.
Вопрос о количестве портфелей, доставшихся в кабинете разным партиям, особой роли не играл. Если бы революционная демократия не имела ни одного представителя, ее влияние опиралось бы непосредственно на вес общественного мнения, стоявшего на ее стороне. Меня нисколько не смущала мысль о единоличном присутствии в кабинете после категорического отказа Чхеидзе от участия в его работе. Я предвидел серьезные трудности и даже опасность, в случае если революционные массы отшатнутся в сторону от Совета, не имевшего официального представителя во Временном правительстве. Этого я не мог допустить. Кроме того, мне казалось, что при минимальном вкладе слева, не имея прямого контакта с массами, Временное правительство заранее обречено. Поэтому именно самой насущной и неотложной потребностью революции было сильное дееспособное правительство, готовое консолидировать разваливающуюся страну.
Очень трудно описать словами тот момент, — соображения приходили мне на ум не одно за другим в простом процессе рассуждений, а вспыхивали в мозгу разом, инстинктивно, мучительно. Дилемма превратилась в настоящую пытку. Друзья уговаривали меня уйти из Совета и войти в кабинет. Я чувствовал, что это невозможно, однако, с другой стороны, невозможно было изменить решение руководства Совета.
Не в силах больше выносить неопределенность, я решил до наступления дня уйти домой. Почему-то не мог больше выслушивать бесконечные споры по одному вопросу, бесповоротно поставленному Исполнительным комитетом Совета.
Непривычно было возвращаться в такой час по улице, которой я часто ходил в Думу, преследуемый шпиками царской охранки! Непривычно идти мимо часовых, видеть горящим зловещее здание районной жандармерии, подожженное народом. Все казалось нереальным, фантастическим!
Только вернувшись домой, я до конца понял значение произошедшего. Лишился сил, потерял сознание. Действительно, невероятно трудно выдержать то душевное состояние, в котором я находился в последние дни, живя в напряжении духа, нервов, всего организма, которое кажется невыносимым, но как бы наделяет тебя некой необычайной чувствительностью, способностью восприятия. При этом чувствуешь в себе силу, способную победить саму смерть. Поистине, стоит испытать жизненные страдания ради подобного состояния экстаза.
Два-три часа я провел в полуобморочном состоянии, как в бреду. Потом вдруг вскочил на ноги, получив в конце концов ответ на вопрос, о котором, казалось, забыл. Решил немедленно звонить, сообщить, что принимаю пост во Временном правительстве и буду объясняться не с Исполнительным комитетом, а с самим Советом. Пусть он и решает проблему, возникшую между Исполнительным комитетом и мной! Довольно любопытно, что окончательное решение проигнорировать Исполнительный комитет мне подсказали не вышеизложенные рассуждения, а неожиданное воспоминание о заключенных в правительственном павильоне и прочих местах. Мог ли кто-нибудь, кроме меня, какой-нибудь буржуазный министр юстиции спасти их от самосуда, уберечь революцию от позорного кровопролития? Я был убежден, что в данных обстоятельствах это больше никому не удастся. Позвонил во Временный комитет, объявил свое решение. К аппарату, по-моему, подходил Милюков. Кажется, он был доволен, горячо меня поздравил. Вся моя усталость исчезла. Я начал немедленно разрабатывать планы организации своего министерства, подбирать ближайших сотрудников. Послал искать Зарудного, которому предстояло стать товарищем министра. Можно было подумать, будто я нисколько не сомневался в поддержке Советом моего решения. Но это было не так.
Вернувшись в Думу, где все уже слышали новость и ждали разрешения моего конфликта с Исполнительным комитетом, я предупредил, что иду сообщить свое решение Совету.
— Нет-нет, — раздались чьи-то крики, — не ходите! Они на вас набросятся и в клочки разорвут. Дайте нам время их подготовить.
— Я сам доложу им о своем решении, — таков был мой ответ.
Совет собрался на пленарное заседание, которое вот-вот должно было начаться, я незамедлительно туда направился, обнаружив только враждебные лица и величайшее неудовольствие.
В большом боковом зале я выслушал доклад Стеклова о переговорах с Временным комитетом Думы по поводу формирования правительства. По его окончании председатель (Чхеидзе) объявил о моем желании выступить перед Советом, и мне предоставили слово.
Я вскочил на какой-то стол и начал говорить. Сначала изложил свои соображения, описал цели. Видел перед собой сплошную массу людей, анализировал выражение лиц, убеждаясь, что слушатели на моей стороне. Сказал, что выступаю перед Советом в качестве министра юстиции Временного правительства, не могу ждать решения членов Совета, прошу немедленного голосования. Рассказал о программе Временного правительства, заметив, что в интересах России и рабочего класса в правительстве должна быть представлена революционная демократия, чтобы оно постоянно и прямо учитывало волю народа и пр. Больше деталей того выступления не припомню, но добавлю, что почти каждая фраза сопровождалась одобрительными возгласами слушателей.