К августу 1940 года практически вся общественная жизнь русской колонии в Париже была прекращена из-за принудительного роспуска культурных, образовательных и благотворительных организаций, однако мать Мария Скобцова отказалась прекращать свою филантропическую деятельность. Она говорила, что единственное место, куда могла бы поехать, – это ее родина: «Я предпочла бы погибнуть в России, чем голодать в Париже»⁵⁵. Она знала, что потребность в ее общежитии только возрастет надвигающейся зимой и потому переименовала его в «Общественную столовую» – официальный пункт раздачи продовольствия. Во время немецкой оккупации она неустанно трудилась ради защиты русской общины, за которой теперь пристально следило гестапо. В июне 1941 года арестовали тысячу русских, в том числе близких друзей и коллег матери Марии⁵⁶. Она пыталась защищать евреев, которым грозила депортация; в 1942 году они стали являться к ней, боясь за свою жизнь. Мать Мария обеспечивала их поддельными документами и свидетельствами о крещении, предоставляемыми ее приходом на улице Лурмель. Когда в июле 1942 года евреев в Париже начали повсеместно арестовывать, она носила еду и воду на велосипедный стадион Д’Ивер, где сидели в ожидании депортации 6900 человек. Ради спасения детей, находившихся там, она уговорила мусорщиков вывезти часть из них в мусорных баках⁵⁷.

Однако в начале 1943 года гестапо арестовало саму мать Марию вместе с сыном Юрием и некоторыми ее сотрудниками. Их посадили в скотовоз и отвезли в концлагерь Равенсбрюк, где она прожила еще два года, почти до самого освобождения. Находясь в концлагере, она старалась поддерживать других заключенных, скрывая собственные душевные страдания. 31 марта 1945 года, когда издалека уже слышался огонь наступающих русских войск, ее, совсем слабую и больную, отправили в газовую камеру; по некоторым сведениям, она пошла туда вместо другого заключенного, еврея⁵⁸. В 2004 году митрополит Константинопольский причислил мать Марию к лику святых вместе с сыном Юрием, который также погиб в лагерях в 1944 году⁵⁹.

К концу войны во Франции осталось только 55 тысяч русских; благодаря медленному, но постоянному оттоку эмигрантской диаспоры в США к 1950-м годам Нью-Йорк заменил Париж в качестве политической и культурной столицы эмиграции⁶⁰. Из тех эмигрантов, кто покинул Россию после революции 1917 года, сохранились данные преимущественно о писателях и поэтах, которые много писали о своей судьбе и скитаниях, однако нам мало что известно про обыкновенных русских. Тем не менее они отличались стоицизмом и не склонны были жалеть себя. Они просто и красноречиво говорили о том, что оставили в России. «О чем я больше всего скучаю из прошлой жизни?» – задумался водитель такси Сергей Рубахин, когда его спросил интервьюер:

Для зарубежной Руси, как называли русских за границей, эмиграция казалась явлением временным. Колония в Париже была «похожа на остров, который оторвало землетрясением от континента, но он хранил прежнее устройство и прежнюю суть». Рано или поздно, надеялись они, произойдет воссоединение⁶². Тем временем сочувствие к старым, замкнутым русским эмигрантам таяло с ростом восхищения экономическими, промышленными и военными достижениями нового Советского Союза. Чем дольше существовал СССР, тем легитимней он становился в глазах всего мира. Новое, молодое поколение родившихся в Париже русских эмигрантов, никогда не видевших родины своих отцов, рассматривало его как некий романтизированный идеал, с которым не имело ничего общего. Разговоры родителей о возвращении их утомляли, поскольку они усвоили французские обычаи, язык и образ жизни⁶³. Анри Труайя получил в 1938 году Гонкуровскую премию как французский писатель; сентиментальность старшего поколения и его сожаления об утрате былого статуса он воспринимал как поклонение прошлому с целью как-то оправдать свое существование в мире, которому они не были нужны. Нина Берберова считала отмирание первой волны эмиграции в военные времена чуть ли не благословением: «ветхая, несчастная провинциальная эмиграция подошла к концу»; те, кто не уехал, теперь совсем состарились и умирали, другие отправились в Берлин, чтобы добровольцами вступить в армию и воевать против Советского Союза⁶⁴. В 1960-х годах Сергей Рубахин говорил, что его дети стали настоящими французами, и так для них будет лучше. Он давно смирился со своей жизнью во Франции и перестал оплакивать «святую Русь». Годы и годы, сетовал он, эмигранты мечтали о том, что вот-вот вернутся на родину – напрасно. «Как евреи из диаспоры, они говорили нам: “В следующем году в Москве”». Какое-то время эти надежды помогали им выжить. «Однако уже давным-давно таким мечтам пришел конец»⁶⁵.