Соотношение между знанием о Другом и мнением о нём

Поскольку образ России — это необходимый для стабильности Запада конструкт воображаемого, возникает вопрос: каково соотношение между знанием о Другом и существующим о нём мнением? Теоретически знание первично и должно формировать мнение о Другом. На деле скорее имеет место инверсия: мнение, существующее о той или иной стране, влияет на уровень знаний о ней. На уровне национального сознания благоприятное мнение о Другом стимулирует рост знаний; враждебное мнение способствует не росту знаний, а, напротив, укоренению невежества в обществе.

Анатоль Ливен, рассуждая о современном состоянии знаний о России, подчёркивает, что, несмотря на целый ряд серьёзных работ, в общем можно говорить о «деградации западных исследований современной России в рамках общей деградации страноведения на Западе», когда «подлинные знания об отдельных частях света оказались в тени общетеоретических подходов», используются «учёными» «с ограниченным кругозором и зачастую служат не более чем тонким прикрытием для западной идеологической повестки и предрассудков»[135]. Как видим, знание уступает место идеологии и пропаганде.

Итак, Россию иностранцы не знали и не стремились узнать, живя в плену уже сформировавшихся представлений, мифов и стереотипов. Немецкий исследователь Шарлотта Краус, анализируя работы французских авторов о России XIX века, подметила важную деталь: писатели давали очень мало разъяснений своим читателям, вероятно, предполагая, что у французского читателя уже была своя заранее сформированная концепция России и её жителей. В итоге увеличение количества знаний не влияло на уже сформировавшиеся и укоренившиеся стереотипные представления о России[136].

Процесс мифологизации и стереотипизации любой чужой реальности, как и своей собственной, естественен и неизбежен. Но в отношении России этот процесс был усилен в глазах европейцев её экзотичностью и удалённостью: авторы, писавшие о России, были уверены, что читатели не отправятся в далёкую страну, чтобы проверить степень достоверности прочитанного[137], о чём писал ещё В. О. Ключевский в своей первой опубликованной работе «Сказания иностранцев о Московском государстве», вышедшей в 1866 году: «За немногими исключениями, они писали наугад, по слухам, делали общие выводы по исключительным, случайным явлениям, а публика, которая читала их сочинения, не могла ни возражать им, ни проверять их показаний: недаром один из иностранных писателей ещё в начале XVIII века принуждён был сказать, что русский народ в продолжение многих веков имел то несчастье, что каждый свободно мог распускать о нем по свету всевозможные нелепости, не опасаясь встретить возражения»[138].

Более того, вовсе не обязательно было отправляться в Россию для её изучения «на местности», поскольку зачастую путешественник заранее знал, что он о ней напишет. Об этом иронично заметил Ф. М. Достоевский в 1861 году: «Он (француз. — И. Т.) ещё в Париже знал, что напишет о России; даже, пожалуй, напишет своё путешествие в Париже, ещё прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу и уже потом приедет к нам — блеснуть, пленить и улететь». Про путешественников, приезжавших в Россию на короткий срок, Достоевский писал не менее ярко: «Иные из них приезжают с серьёзными, важными целями, иногда даже на 28 дней, срок необъятный, цифра, доказывающая всю добросовестность исследователя, потому что в этот срок он может совершить и описать даже кругосветное путешествие»[139].

Или, например, француз Клод-Карломан де Рюльер в своей книге о России, написанной в 1760-е годы, утверждал: «Мало кто, проведя в России восемь дней, не сможет разумно говорить о русских: всё сразу бросается в глаза»[140]. И. Нойманн, цитирующий эти слова, справедливо отмечает: «Конечно, так оно и было, особенно если европейцы заранее знали, что они увидят»[141].

Можно ещё обратиться к опровержению на книгу маркиза де Кюстина, написанному П.А. Вяземским. Князь Пётр Андреевич задаётся вопросом: что нового о России узнал Кюстин? А узнал он ровным счётом три вещи: Россия управляется абсолютным монархом, там есть крепостное право и царедворцы. Для того, чтобы узнать эти прописные истины, замечает Вяземский, Кюстину вовсе не нужно было отправляться в столь далёкое путешествие. Маркиз мог вернуться домой, едва ступив на русскую землю: свои выводы он уже сделал, и заключаются они в одной фразе: «Можно сказать, что все русские, от мала до велика, пьяны от рабства»[142]. Слова Кюстина о рабе, который стоит на коленях и мечтает о власти над целым миром, М. Малиа справедливо называл «квинтэссенцией стереотипного видения России»[143].

Лишь редкие авторы бывали в России подолгу, не наездами, и, как правило, из-под их пера выходили более взвешенные, объективные, а порой и апологетичные произведения. Хотя Ф.М. Достоевский, например, считал, что и длительное пребывание в России далеко не всегда способствовало её объективному познанию: «То же самое бессилие, как и в этих попытках заезжих путешественников бросить высший взгляд на Россию и усвоить её главную идею, видим мы и в полнейшей неспособности почти всякого иностранца, которого обстоятельства заставляют жить в России иногда даже пятнадцать и двадцать лет, хоть сколько-нибудь оглядеться, прижиться в России, понять хоть что-нибудь окончательно, выжить хоть какую-нибудь идею, подходящую к истине»[144]. Безусловно, работ о России, написанных с симпатией, было немало, однако такие книги зачастую воспринимались либо легковесными, либо созданными на деньги русского правительства.

Рассказы о России, как и в целом о Другом, писались в рамках имевшейся схемы и модели, но не всегда были ложью и выдумкой, в них факты соседствовали с вымыслом, и это было свойственно для всех времён. Собственно, это и объясняет успех книги А. де Кюстина, для которой было характерно искусное сочетание полуправды и полулжи.

Не желая понять Россию, Запад подходил и подходит к ней, подгоняя под свои собственные представления, а ненависть к России превращается в критерий анализа. А. Ливен, рассуждая о русских эмигрантах, отмечает, что, «к сожалению, многие русские авторы-эмигранты сделали бизнес на русофобии (исходя из собственных убеждений, карьеризма или трусости), подыгрывая самым упрощённым и враждебным западным стереотипам о России»[145]. Русофобия, за редкими периодами исключений, была и остаётся в большой моде.

Итак, европейские путешественники далеко не всегда отправлялись в Россию с желанием понять нашу страну. Скорее, с желанием утвердиться в правоте уже сформировавшихся в Европе представлений и стереотипов[146]. Поэтому в работах самых разных авторов, в разное время писавших о России, есть много общего, порой они дословно повторяют друг друга — не только потому, что внимательно друг друга читали, а потому, что воспроизводили мифы, стереотипы и клише, имеющие глубинные корни. Поэтому Дж. Х. Глисон, посвящая своё исследование английской русофобии периоду, предшествовавшему Крымской войне, справедливо подчёркивал, что многие последующие тексты и документы фактически повторяли предыдущие, а «статьи о злодеяниях России в Черкесии были во многом схожи со статьями о её действиях в Польше»[147].

При этом такое удивительное сходство наблюдалось в работах как путешественников, побывавших в России, так и тех, кто никогда не бывал в нашей стране, но кто совершал, говоря словами Л. Вульфа, «философский вояж» или воображаемое путешествие[148]. Хотя, конечно, бывали исключения, и путешественники видели одно и то же, но описывали совершенно по-разному, поскольку видели разными глазами, смотрели через разную оптику.

Мифы о России формировались в европейском сознании на основе своих собственных коллективных представлений, или, говоря языком К. Г. Юнга, архетипов. Как справедливо отмечает российский исследователь В. В. Орехов, восприятие иностранцами России «зачастую обусловлено не объективным знанием, а архаическими схемами, диктующими определённую программу действий и оценок при освоении реалий, принадлежащих иному этносу, сообществу, социальной системе», а «персонажи повествований о России имеют жёсткую увязку с русской национальной типологией. Ряд образов относится к разряду „вечных" и восходит к архетипам»[149]. У европейцев была и есть своя Россия, мифологическая и сказочная, а главным героем «русской сказки» является кровожадный медведь[150].

Идеологемы русофобского образа

Итак, Других много. И всё то, о чём речь шла выше, можно распространить на анализ Другого вообще, не только России. Как отмечал Ш. Корбе, если в качестве объекта изучения избрать Пруссию, Османскую империю или Соединённые Штаты, выводы не будут сильно отличаться[151]. Но Россия из этого ряда Других заметно выделяется своей ролью «вечного Чужого».

Русофобский образ состоит из ряда идеологем, то есть элементов идеологической системы, суть которых сводится к следующему. Русский народ не способен к самостоятельному правлению, поэтому русские не могут существовать без рабства; соответственно, власть в России всегда деспотична, а правитель России — неизменно тиран; русским имманентно присуще стремление к постоянной экспансии, усиленное так называемым «православным мессианством», лежащим в основе «русского империализма»; русский народ с его рабской психологией является послушным орудием в руках деспотичной власти; русские не способны к восприятию ценностей европейской цивилизации, а могут лишь копировать её внешние проявления; Россия — это царство тотальной лжи. При этом все названные компоненты взаимосвязаны. Например, как отмечает Г. Меттан, «миф об агрессивности не работает без правдоподобного образа злодея»[152].

Эти идеологемы не меняются и устойчиво воспроизводятся из столетия в столетие. По словам А. Ливена, «традиции очень редко „изобретаются" — а если это происходит, то они обладают незначительной силой. Скорее, традиции представляют собой переформирование уже существующего культурного материала, зачастую глубоко укоренённого в прошлом того или иного общества»[153].