Была ли там когда-нибудь мельница — бог весть. Сто сорок лет назад омут точно так же назывался Мельничным, но и тогда никаких следов мельницы на нём не было.

Никита высадил Николку из машины, распахнул дверцу со своей стороны. Взвыл мотор, «Лада», обвалив край берега, описала в воздухе дугу и тяжело ухнула в воду. Никита, выпрыгнувший в последнюю секунду, откатился в сторону.

— Ух ты! — сказал Николка. — Здóрово!

— Ты не ухай, — осадил его Никита. — Рано радуешься. Давай-ка рассказывай, герой, во что ты нас всех втравил.

Встреча со следовательшей расстроила Платона чрезвычайно. Сколько он ни твердил, что прибил Серёжку в сердцах, мадам Гурдинина талдычила своё, о злостном хулиганстве и надругательстве над женщиной. Грозилась, что за такие вещи пять лет строгой тюрьмы положено. Этого Платон никак не мог понять. Ежели эта самая Андреева шлюха, то над шлюхами надругательства не бывает. А ежели она честная женщина, то что в чужом доме под женатым мужиком делала? А если Серёжка её обманул, сказавши, что не женат, то, значит, он и надругался, его и судите. Только ведь бабы — народ дурной, им не объяснишь. Платон даже подумал, что, может, следовательша сама гулящая, вот за товарку и заступается. А уж в бумаге Гурдинина понаписала такого, что выходило, будто Платона и повесить мало.

На этот раз Платон бумагу прочёл со вниманием, внизу написал: «Не согласен», — и расписался.

Что шуму было, господи помилуй! Платон уж и понимать перестал, где тут новое хулиганство. Оказывается, дурной бабе не понравилось, что он с ером расписался: «Савостинъ». А что делать, если в паспорте такая подпись? Паспорт-то когда получен… Платон в ту пору ещё не знал, что ер в конце слова отменён.

Обошлось. Начальница обозвала Платона выпендрёжником и отпустила душу на покаяние. А любопытственно было бы спросить, выпендрёжником человека назвать — это надругательство али нет?

Назад ехал печальный. Баба — дура, а всё одно — начальство. Пять лет каторги — не шутка. А хоть бы и меньше, всё одно невелика сладость.

В Блиново Платона не встретили, так что в Ефимки пришлось шагать пешком, что тоже не прибавило радости. Под такое настроение хорошо вертаться в город, смертным боем бить виновника бед, а там — хоть на плаху. Но ведь в суд тащат не столько из-за Серёжки, сколько за бабу, которую он и не прибил нискокочко. И здесь стервец Серёга выкрутился!

Дома Платона встретил Мамаев разгром. Николка с паяльной лампой палил во дворе заколотую свинью. Шурка пропаривала бочку под солонину, хотя никто не заготавливает солонину посреди лета. Никита с матерью разбирали и упаковывали домашние вещи, которых немало скопилось за двадцать лет.

— Это что такое? — ошарашенно спросил глава семьи.

— Беда, Паля, — ответила Фектя. — Уезжать нам надо. Ты уж прости, без тебя собираться начали…

Уже глухой ночью сидели в разорённой избе, пили чай.

— Да, Миколка, — говорил Платон, — подгадил ты нам изрядно. В самую пору угадал. Как же тебя угораздило с разбойниками связаться?

— Я ж не знал, что они разбойники…

— И в милицию не пожалуешься, раз сам под судом.

— В милицию нам ни при каком раскладе нельзя, — напомнил Никита. — Они ведь тоже спросят, откуда он иконы брал.

— А может, нам вообще ничего не надо делать? — спросил Николка. — Бандитов ты перестрелял, милиция про это дело ничего не знает, вот мы и останемся в стороне.

— Дурак ты, Никола, и уши холодные. Думаешь, машину утопили — и концы в воду? Эти концы из омута достать — пара пустых. Стрельба была — глухой услышит. Наверняка участковому об этом уже известно. А бандиты не сегодня-завтра приедут выяснять, куда их люди пропали. Этих мне тоже отстреливать прикажешь?