— А что, в этом есть здравое зерно. На этой идее, кстати, будет основана работа с Малороссией.

— Это с Украиной, что ли? Вы и их собираетесь русифицировать?

— Та як же! — усмехнулся русификатор. — Тильки дывись, людына добра, я бачу — Малороссия, а ты — Украйна. Малороссия — имя любовное, уважительное. Малый совет при государе — самые приближённые советники, что-то вроде политбюро недавних дней. Малая дружина — наилучшая, вернейшая часть княжеского войска. Малая родина — это не вся страна, а то место, где родился, к чему сердцем прикипел. Так и Малороссия — сердце России, её русифицировать не надо. Недаром же Киев — мать городов русских. Вот Украина означает всего лишь «окраина». Этих украин в России, что собак нерезаных: Терская украина, Новороссийская… ещё какие-то. Недаром говорят: «в России», но «на Украине». Ничего не попишешь, закон языка: «в центре», но «на окраине».

— Теперь вроде бы требуют писать «в Украине».

— А вот этого безобразия мы не допустим.

— Как? Национальному самосознанию не прикажешь.

— Ещё как прикажешь! С лёгкостью. Кто у нас сказал, что бытие определяет сознание? Вот мы и организуем человеческое бытие тем людям, что определяют сознание народа. И определят они это сознание как русское. Николай Васильевич Гоголь — чистокровный хохол, и при этом — великий русский писатель. Русский! Ещё такой писатель, как Шеллер-Михайлов, демократ, между прочим, шестидесятник. Думаю, я с ним ещё познакомлюсь. По национальности — эстонец, но ведь и в голову ему не приходит создавать какую-то там эстонскую литературу. Опять же, Короленко, не помню, как его по батюшке…

— Владимир Галактионович.

— Во-во, Галактионыч! Наполовину украинец, наполовину — поляк. А как писал? Наш человек! Вот и всем остальным создадим человеческие условия, чтобы писать по-русски, и кучу препон для тех, кто украинский диалект вздумал бы переделывать в самостоятельный язык.

— Не поможет.

— Это мы будем посмотреть. Писатели — народ упрямый и вечно хотят чего не надо. Запрещать им бесполезно, а вот лаской добиться можно многого. Министр Валуев, знаете такого? — майор неожиданно замолк, пристально глядя на Горислава Борисовича, так что тот беспокойно заёрзал и поневоле ответил на вопрос, поначалу показавшийся риторическим:

— Первый раз слышу.

— Беда с вами, с умниками… — потянул майор. — Шастаешь по чужой эпохе, законы, между прочим, нарушаешь, а как министра внутренних дел зовут, узнать не удосужился. Валуев, Пётр Александрович, попрошу запомнить. С этим человеком нам всем ещё работать и работать. Этот граф — толковый мужик, хотя ошибок собирается наделать много. Те самые гонения на демократов на его совести. В этом вопросе мы его поправим. А вот национальный вопрос правильно решался, хотя и непоследовательно. Валуевский циркуляр — запрет на периодические издания на национальных языках, казалось бы, отличная мера против националистов, — а толку? Нельзя издавать журналы, так появились альманахи. Их что, тоже запрещать? Наоборот, создавать! Но… на русском языке. Авторам платить хорошо, и чтобы цензура ласкова была. Вот и потянутся пишущие к правильному русскому языку. Ведь большинство украинских авторов писали и по-русски! Квитка-Основьяненко, Марко Вовчок… Костомаров так и вовсе профессором Петербургского университета был. Вот и пусть пишут по-русски, во славу великой России. А суржик оставим юмористам, тут нам Котляревский хорошо почву взрыхлил. Юмор вообще великая вещь. Была когда-то такая страна — Прованс. Между прочим, провансальский язык от французского отличался куда сильней, чем мова от московского говора. И литература провансальская на всю Европу гремела, всякие там трубадуры и труверы. И вера от католической отличалась. Казалось бы, все предпосылки для национального самоопределения, а не получилось. И всё потому, что людей, говоривших на провансальском, высмеивали. Мольер в своих комедиях, как нужно было покривляться, дурака повалять, за провансальское наречие брался. «Мещанин во дворянстве» приходилось читать?

— По-русски.

— Так и я по-русски. А комментарии для чего пишутся? Чтобы читатель понимал и думал. Стыдно стало говорить на провансальском, вот и нет такого народа, погибоша аки обре. У нас, кстати, подобное тоже было, жаль, что не на уровне Мольера. В середине двадцатого века эстрадный дуэт: Тарапунька и Штепсель. С их лёгкой руки всякий нормальный человек как услышит: «Здоровеньки булы», — так ржать принимается. Жаль, поздно ребята работать начали. Но мы это дело исправим.

— Вы что, хотите их из Советского Союза в пореформенную Россию переправить?

— Ну ты сказанул! Такого уровня комиков мы на месте найдём сколько потребуется. И театр комедии — народный театр! — организуем. Так-то, друг Горислав, не надо меня по людоедскому племени числить. Историю вовсе не обязательно на крови замешивать.

— А если какая-нибудь Леся Украинка откажется и от жирных гонораров, и от цензорской ласки, а станет писать на мове, что тогда?

— Начнём с того, что в искомую эпоху Лариса Петровна ещё не родилась, и к тому времени, когда она начнёт первые стишки кропать, мова станет шутовским наречием. А если кто из современников наших реформ вздумает упорствовать, то с ним уже другой разговор будет. Но и тут прежде всего — аккуратность. Мученики за идею мне не нужны. Будет дурацкая жертва нелепых обстоятельств, анекдотичная, как и его мова.

Туман сгустился до неестественной масляной плотности. Теперь уже ясно, что обоз идёт сквозь века: и захочешь обмануться, да не получится. И майор говорит о девятнадцатом веке, как о своём времени, которое можно по-хозяйски перелопачивать. И ведь получится, всё продумал, чёртов прогрессор!