Книги
Россия в шубе. Русский мех. История, национальная идентичность и культурный статус
Широкое распространение получает ферязь – верхняя домашняя одежда без пояса и воротника, обычно очень нарядная, длинная, распашная на пуговицах или завязках, с откидными рукавами, с меховой отделкой или подбитая мехом[149]. Такая одежда стоила довольно дорого, поскольку для пошива употребляли дорогие ткани, а на подкладку (испод) – ценные сорта меха[150].
Часто встречалась шуба-кошуля – овчинная, иногда заячья[151] крытая сукном (важно не путать ее с одноименным вариантом женской рубахи)[152]. Кошулю, трогательно называемую «кошулечкой», «кошуленькой», любили и носили много – и женщины и мужчины. Вспомним «шубоцьку-кошулецьку» богатыря Ильи Муромца, которую он, хмельной, «волоцит за един рукаф»[153].
Уже к концу XVI века распространение получил зипун – кафтаноподобная верхняя одежда; женский зипун был заметно длиннее мужского[154].
Специфической женской одеждой в это время была длинная до пят шубка, пользовавшаяся популярностью вплоть до петровских костюмных реформ первых лет XVIII столетия. Знатные русские женщины носили дорогую широкую и длинную, до земли, одежду, называемую опошень (опашень), украшенную большими золотыми пуговицами[155].
И мужчины и женщины носили епанчу – верхнюю плащевидную одежду на меху (ее не следует путать с епанечкой – укороченной женской безрукавкой, которая также может быть меховой)[156]. Уже в начале XVI столетия в документах упоминается широкая меховая накидка, бытовавшая только среди знатных мужчин, – ментеня[157].
Подытоживая разговор о меховой одежде XVI века, следует сказать, что в трактате дипломата и этнографа Михалона Литвина «О нравах татар, литовцев и москвитян» (1548–1551) говорится буквально следующее: «хотя одни только москвитяне богаты соболями и другими подобными зверями, однако, запросто дорогих соболей не носят. Но, посылая их в Литву, нежных изнеженным, получая за них золото…»[158]. Причина того, что русские повсеместно не носили собольи меха, заключалась вовсе не в скромности нации, как думал автор цитируемых строк. В любом традиционном обществе, каким являлась и Россия XVI века, костюм/костюмный комплекс был прежде всего коммуникативной системой, системой знаков, социальных, этнокультурных, половозрастных и тому подобных кодов[159]. Крестьянин не должен был носить соболей, а вельможа – заячий тулуп, поскольку это было нарушением социального порядка. «Попу – куницу, дьякону – лисицу, пономарю-горюну – серого зайку, а просвирне-хлопуше – заячьи уши», – четко разграничивала нормативы потребления русская пословица[160]. Потребление меха, да и потребление в целом было жестко нормировано имущественным и – еще более – социальным статусом.
Благодаря сохранившимся источникам мы можем с определенной долей уверенности сказать, как выглядела самая презентабельная меховая одежда XVI столетия – шуба. Шилась она мехом внутрь, а сверху покрывалась дорогой материей – сукном, камкой, атласом, бархатом или парчой (за исключением нагольных непокрытых шуб – по сути, кожухов). Мы знаем два типа шуб этого времени: во-первых, русские, длинные, до пят, с сильным расширением книзу, с длинными-предлинными рукавами: руки продевали в разрезы на уровне локтя. Часто такая шуба имела еще и боковые разрезы по подолу, что, помимо удобства при ходьбе, давало возможность продемонстрировать нарядную обувь. Второй вариант – турская (турецкая) шуба – отличался «восточным» запáхом и относительно короткими, но широкими рукавами.
На портрете царя Василия III у Герберштейна (гравюра венецианского издания «Записок» 1550 года, гравюра базельского издания 1556 года, венского издания 1557 года и других) мы видим сидящего на троне московского самодержца, в платье, богато отделанном мехом, и в отороченной мехом шапке[161]. Показательно, что русский царь не украшается ничем, кроме меха, – у него нет даже перстней на пальцах. Мы не знаем, насколько схож с оригиналом этот портрет, но ясно одно – он передает самую суть восприятия образа повелителя России – страны, где нет ни своего золота, ни серебра, ни драгоценных камней, но есть ценная пушнина, стоимость которой была равна золоту[162].
Развитие московской идеологии способствовало распространению представлений о самодержце как о заботливом хозяине своей вотчины – всего государства[163]. Венчание на царство молодого Ивана Васильевича в 1547 году ясно выразило эти отношения власти и общества, основанные на патернализме и традиции.
Не случайно к этому времени богатая соболья шуба, в самом дорогом своем варианте покрытая золотной парчой, приобрела важную функцию социально-иерархического дара. Посмотрим, кому и при каких условиях раздавались столь ценные подарки.
Первое упоминание о золотной шубе, фигурирующей в качестве дара, относится к 1503 году. Это духовная грамота князя И. Б. Рузского, где он распоряжается своим имуществом следующим образом: «Да чтобы государь мои, князь велики, пожаловал, давал на церкви по матери нашей и по мне, в Кириллов манастырь десять рублев да шуба камка лазорева золотом на соболех; в Мартемьянов десять рублев да кожух бархат на соболех, шит золотом да серебром; на Каменое десять рублов на кохуж на черевех на белиных, бархат червьчат…; к Троици в Сергиев тритцать рублев да шуба на соболех, бархат зелен, на Сторожи к Пречистой шуба соболья гола поношена; в Пахнутьев манастырь 10 рублов да кохуж камчат на черевех на лисьих; в Колязин монастырь кожух»[164].
Со временем такие упоминания встречаются все чаще. Так, вкладная книга Троице-Сергиева монастыря содержит тринадцать записей о дарах (собственно, вкладах, то есть своеобразных пожертвованиях) золотных шуб в обитель; их можно разделить на три группы: это шубы, покрытые золотным бархатом, золотным атласом и золотной камкой. Пять шуб из золотного бархата: «шуба горностальная (горностаевая. –
В некоторых случаях мы можем установить причины дарения. Шубы из царской казны даровались, прежде всего, за военные подвиги. Так Борис Годунов получил русскую шубу с плеча царя Федора Иоанновича «за прогнание крымских татар» (1591)[168]. Шубы служили авансом перед началом царской службы. Так получил свою соболью шубу, покрытую узорчатым (травчатым) золотным бархатом, английский доктор Стендиш, прибывший в Москву для лечения семьи Ивана Грозного (1557)[169]. Несколькими шубами был пожалован ливонский дворянин Иоганн Таубе после поступления на русскую службу (1563)[170]. Золотую шубу, как мы помним, получил от Василия III дипломат Сигизмунд Герберштейн. Шубы раздавались в ознаменование событий, важных для государства в целом и для царя лично; случалось, что обе причины объединялись. Так, Иван Грозный одаривал царедворцев «государевыми шубами… без числа» по случаю рождения первенца и наследника осенью 1552 года[171].
Именно в золотной шубе удачно совместились две исторически сложившиеся формы дарения – золотом и одеждой. Шуба, покрытая золотной материей, была особым, статусным и желанным даром. Она наилучшим образом отвечала требованиям официального церемониала дарения, поскольку красота крупного рисунка золотной ткани и ее плотность хорошо сочетались с монументальностью формы, лишенной мелких деталей. Доминирование в ткани верха шубы не цвета, а золота также «вызывало определенные смысловые ассоциации, поскольку с древнейших времен золото являлось опосредованным символом царственной власти, знаком богатства и могущества»[172].
Очевидно, что золотная шуба как предмет дарения имела некий особый смысл. Золото, повторим еще раз, с древности ассоциировалось с сакральной стороной власти, а ее вещественным выражением служили златотканые одежды властителя. В древних религиях золотой цвет был символом солярных божеств, дарующих людям свет и жизненную силу[173].
Значение золотной царской шубы как особого дара связано с довольно архаичными представлениями о даре вообще: модели архаики вполне способны к жизни и в развитых культурах. С древности дар воспринимался как символ материального блага, связанный со стремлением дать другому что-то имеющееся в избытке. Так сильные мира сего передавали часть жизненной силы, делясь не только материальным благом, но и успехом и удачей, не без помощи которых это благо было получено[174]. Особое значение в системе даров имел правитель, который, в свою очередь, был тесно связан с идеей общего жизнеобеспечения: от его удачи и везения зависела жизнь подданных. Хороший правитель не только обеспечивал материальное благополучие своего народа с помощью незаурядных организаторских способностей, но, что считалось не менее важным, с помощью особой счастливой судьбы[175].
Эти идеи нашли отражение в русских традиционных представлениях[176], где правитель воспринимался как особая мистическая фигура в пространстве понятия о Доле – везении и счастье, которые даются не каждому, но ими, безусловно, должен обладать и обладает истинный (идеальный) правитель. Простой человек имеет возможность приобщиться к Доле счастливого обладателя везения и удачи, в особенности же – царя. Поэтому с архаичных времен любой властитель был не просто носителем счастливой Доли, но и ее дарителем (по сути, подателем блага)[177].
Здесь можно вспомнить свидетельство иностранного путешественника Якова Рейтенфельса о том, что каждый русский мечтает о встрече с царем и считает это большой удачей, хвастая, «что видел ясные очи царевы», более того, «народ зовет знатных людей свет-государями, т. е. блеском от царя»[178]. В этом следует видеть не просто уважение к фигуре монарха, но нечто, связанное с верой в особую судьбу царя, в его счастливую Долю, к которой – на непродолжительное время – приобщается каждый его посетивший, а его близкие пользуются отсветом царского жизненного благополучия постоянно[179].
Итак, царский подарок – это особый Дар, с помощью которого монарх делился частью своей счастливой Доли с подданными. Не случайно именно золотная шуба, соединяющая в себе две абсолютные для человека XVI века ценности – мех и золото[180], – стала одним из главных элементов царского Дара: в традиционных представлениях мех всегда был связан с идеей достатка, с накоплением материальных благ и продолжением своего счастливого рода.
Вторая половина XVI столетия стала для России временем тяжелых испытаний и потрясений. Экономическая ситуация ухудшилась с началом политического кризиса и затянувшимися войнами с европейскими странами, в которые Россия втянулась в 1558 году. Иван Грозный, реагируя на острейший системный кризис, начал искать врагов внутри страны. С 1565 года политика террора и репрессий княжеско-боярской оппозиции получила свое воплощение в новой системе мер – опричнине. Страна оказалась разделенной на две части: земщину, где формально правили бояре, и опричнину, подчинявшуюся лично царю: среди причин этого решения отчетливо проступает стремление взять под личный контроль огромные территориальные ресурсы и торговые пути, в том числе и пушной промысел и торговлю, что обеспечивало весомые экономические преимущества[181].