История Валерии Владимировны, приемной матери Сергея, полна таинственных поворотов судьбы, разочарований и свершений.
Полька по рождению, «гордая панночка», как ее тогда называли, она провела свою молодость в Тифлисе, куда переехала ее семья из Петербурга в самом начале ХХ века и прожила там до 1929 года. Юная Валерия благодаря своему брату Зигмунту Валишевскому, начинающему художнику, оказалась в кругах революционно настроенной тифлисской молодежи, среди которой в те времена блистали Маяковский, Бурлюк, Крученых, братья Зданевичи, Кирилл и Илья, и сам Зигмунт Валишевский. Легендарная фигура Зиги – польско-грузинско-русского живописца – поражала всех неповторимостью таланта, как бы вобравшего в себя художественные традиции Запада и Востока, модерна и наива, городского изыска и фольклора. Сам Зига с его беспечным нравом, зажигательным юмором в сочетании с беззаветной преданностью главному делу своей жизни – запечатлевать в картинах изменчивые формы окружающего мира – стал воплощением образа творца, пожертвовавшего ради искусства тем небольшим ресурсом здоровья, который был ему отпущен. Зига совершил подвиг – после ампутации обеих ног, в лежачем положении со специально сооруженного для него помоста, он расписал плафон Краковского замка Вавель, и только после завершения работы, находясь еще на помосте с кистью в руках, покинул этот мир.
...Только что все наши взоры были прикованы к замку Вавель, когда в нем хоронили в саркофаге на вечные времена трагически погибшего в авиакатастрофе 10 апреля 2009 года президента Польши Леха Качиньского и его жену Марию. Еще раз подумаешь о том, как все взаимосвязано на этой нашей планете.
Валерия по темпераменту была под стать своему брату. Увлеченная, как водилось в их обществе, идеями футуризма, Валерия в экстравагантных нарядах собственного производства и с разрисованным яркими красками лицом была признанной царицей городских карнавалов и кружила голову многочисленным поклонникам. В их толпе вскоре оказался ненадолго заехавший в Тифлис, но основательно тут застрявший начинающий писатель Константин Паустовский, уже известный в литературной среде. Импульсивная, непредсказуемая и неуловимая Валерия сильно поразила его воображение и надолго врезалась в память. Однако ждать свою «Звэру», как любовно он потом ее называл, ему пришлось ее более десяти лет – до середины 30-х годов.
Когда они встретились впервые, «гордая панночка» была женой Кирилла Зданевича, художника-футуриста, ближайшего друга ее брата Зиги. Кирилл Зданевич был популярной фигурой в тогдашнем Тифлисе, заказы сыпались на него со всех сторон, поскольку он с одинаковой изобретательностью оформлял театральные спектакли, кафе, духаны, чайные и просто городские вывески. Валерия родила от него сына, так, кажется, до конца своих дней и не сменившего ни на какое другое свое амплуа тифлисского кинто.
Затем Валерия вышла замуж за человека из другого мира, однако же столь прочно вошедшего в ее судьбу, что и расставшись с ним и став женой Паустовского, она продолжала носить его фамилию и быть преданной матерью его сына Сергея Навашина. Ее второй муж, Михаил Сергеевич Навашин, блестяще защитил докторскую диссертацию в Университете Беркли, в США, куда в 1929 году был приглашен для продолжения исследований в области генетики. Однако через два года успешной работы в Америке, имея лестное предложение занять кафедру в одном престижном университете и там спокойно заниматься наукой до конца своих дней, он принял решение вернуться в Россию. Это решение было активно поддержано Валерией, также считавшей, что ее приемный сын должен вырасти на своей родной почве. Таким образом была предрешена безрадостная участь самого Михаила Сергеевича, ибо в мрачной атмосфере лысенковщины, которая вскоре воцарилась в СССР, его карьера потерпела крах.
Продолжить дело отца и деда, выдающегося академика Сергея Гавриловича Навашина, основателя российской школы генетики, предстояло именно Сергею Навашину – молодому человеку, появившемуся у нас на участке с предложением растопить печку.
Уже прохладно, осень, и растопка печки была действительно очень актуальна. Сергей – великий мастер этого процесса. Он складывает в печке дрова особым способом, шалашом, – в образовавшуюся пещеру закладывает смятую газету, обязательно вчерашнюю, чтоб была посуше, от последнего полена острым ножом, который у него всегда в кармане, отщепляет лучину и подносит к ней зажженную спичку. Топка в нашей печке глубокая, так что лучину надо ввести как можно дальше. Весь фокус заключается в том, чтобы дрова загорелись от одной лучины.
– Ну, Никаноровна, полный порядок! – заверяет Сережа мою бабушку.
До чего же преображается наша столовая с необъятным самодельным абажуром, отороченным бахромой, когда в печке потрескивают дрова, а в открытой дверце – для тяги – весело пляшет огонь!
Тем временем бабушка уже готовит чай и накрывает на стол.
– Это что же, – обслуживающий персонал сажают вместе с господами?! – отзывается Сережа на приглашение занять свое место.
Без иронии он не может. Она непременно сквозит в каждой его реплике. И если всякое проявление остроумия считать ехидством, как думает одна моя подруга, то Сергея Навашина надо признать эталоном ехидства. Ехидство у него веселого свойства, не задевает и не ранит, а как бы слегка ерошит шерстку. Умные глаза смотрят проницательно через очки, на губах чуть насмешливая улыбка – на уровне «рацио» я исключительно ценю обаяние его личности, однако эмоциональная часть моего существа никак не откликается на это. Он старше меня лет на шесть и в моих глазах скорее принадлежит к миру взрослых. Не приходит на наши танцульки, не принимает участия в играх. А если оказывается где-то рядом, со снисходительной улыбкой взрослого наблюдает за нами. Но все-таки мне всеми силами хочется сохранить дружбу с ним. Хоть я и знаю, что его внимание ко мне – постоянный повод для ревности со стороны некоторых других лиц из моего молодежного окружения.
Дом Паустовских-Навашиных притягивал меня своей необычностью. Став женой маститого представителя советской прозы, Валерия Владимировна не изменила вкусам своей юности, о чем говорило не только обширное собрание живописи, которое отвечало ее эстетическим представлениям о прекрасном, но и убранство жилища. Большая мастерица на всякие поделки, она преображала самые обыденные вещи до неузнаваемости – глиняные крынки сияли у нее орнаментом из каких-то диковинных цветов и листьев, столики покрывали пестрые шали с кистями, да и сами уныло покрашенные стены превращались в ее умелых руках то ли в цветущий луг, то ли в роскошную клумбу.
Привыкнув у себя дома к русскому классическому искусству, которому поклонялись мои родители, я с огромным интересом присматривалась к необычным для меня рисункам и живописным полотнам Пиросманишвили, Зигмунта Валишевского, Кирилла Зданевича, Давида Бурлюка. Для меня, прилежной посетительницы Третьяковской галереи с ее собранием предметно-реалистической живописи, это было открытие нового взгляда художника на окружающую действительность, оригинальный способ поэтического мышления и осмысления бытия.
Поскольку мы с Паустовскими были, так сказать, двойными соседями – в Москве мы жили не только в одном доме в Лаврушинском переулке, но и в одном подъезде, то я девчонкой нередко забегала к Валерии Владимировне и в городе, и на даче.
...Меня всегда невероятно тянуло к тем легендарным женщинам советских довоенных и послевоенных лет – как сумели они сохранить свой блеск и неотразимое сияние красоты – внутренней и внешней – в ту железную эпоху? Так, в эвакуации мы волей судеб оказались в одном дворе с Еленой Сергеевной Булгаковой, и она под настроение одаривала меня своим вниманием. А позднее мы вместе с моей мамой отдыхали как-то в Доме творчества писателей «Дубулты» в Юрмале, где также отдыхали Лиля Юрьевна Брик и Василий Абгарович Катанян. Лиля Юрьевна делилась со мной некоторыми секретами по части обольстительности, которыми она, кажется, владела в совершенстве. Сама она в то время была невероятно хороша – а ведь тогда, в середине 50-х годов, она уже была в солидном возрасте. Однажды на пляже я увидела ее «ню» и была потрясена. Это была какая-то перламутровая розовая раковина абсолютно идеальной формы... Казалось, от нее исходило сияние, и только жаль, что Василий Абгарович так тщательно закрывал ее халатом от посторонних взоров. Такую Красоту должны были бы видеть все...
Валерия Владимировна – многолетняя любовь и жена Константина Паустовского – была из этой же плеяды ярких женщин со своим собственным шармом и стилем. Она радушно усаживала меня в гостиной, уютной и нарядной, и рассказывала мне о своем брате, чье наследие она самоотверженно хранила вплоть до того момента, когда польская сторона выразила готовность принять его на постоянное хранение и экспозицию.
Церемония передачи коллекции Варшавскому музею произошла в 1961 году, как бы ознаменовав собой кульминационную точку в жизни Валерии Владимировны, испытавшей от этого акта чувство величайшего удовлетворения. Оно хотя бы в какой-то степени компенсировало трагедию ее личной жизни – уход из семьи Константина Георгиевича.
Как всякий развод, и этот разрыв был тяжким испытанием для всех родных и близких. Для них он грянул совершенно неожиданно. Нельзя представить себе более доверительных и нежных отношений в семье, чем те, которые обнаруживают письма и дневники Константина Паустовского тех лет – «довоенные» и «послевоенные» годы. Казалось, брак его с «Звэрой» был гармоничным и счастливым, прожили они вместе немало – около пятнадцати лет... Где бы ни находился Паустовский – в своей любимой северной деревне, в лесах Солотчи, в эвакуации в Алма-Ате или в Москве, занятый бесконечными литературными хлопотами, Валерия Владимировна повсюду выступает верной его спутницей, единомышленницей и любящей женой.