Меня выносят из ворот цитадели. И целая орда тех же благословений кочует вслед за моей покачивающейся лектикой римского образца. Её несут личные гвардейцы мужа – иным он не доверяет. Мне неловко, что воины вынуждены заниматься таким… несолидным делом, но парни не против. Они довольно спокойно относятся к перевоплощению в тягловую скотину. И совершенно не стесняются обсуждать при мне свои личные дела. А чего стесняться? Убеждены же, будто Внимающая слышит мысли направо и налево. К тому же, каждый раз отрубается, едва мы вылазим за стены цитадели – её укачивает. Да и Тех на плече урчит в самое ухо дробно усыпляюще.

Будит меня уже её преподобие мать-надзирательница храма Кишагнин – богини земли, плодородия, любви, рождения и прочего. Единственная женщина в семействе местных небожителей, но, самая почитаемая. Оно и понятно: есть да размножаться – что матери-истории более ценно?

Её преподобие – имени которой не упоминают всуе – берёт меня под локоток. И осторожненько втаскивает по широким высоким для меня ступеням храма. Хотя при желании могла бы внести меня на руках и не вспотеть: она ж ростом с танаграта! Кстати, тётка весьма неплохая: консервативна, реально религиозна, но не зашорена настолько, чтобы от её общества сводило скулы. К тому же, мать-надзирательница слывёт одной из самых образованных женщин Руфеса – вполне может конкурировать с некоторыми сестрами Ордена Отражения. И уж точно она образованней меня. Любить ей меня не за что. А не жалеть меня невозможно, так что ко мне она неизменно добра.

Мы теперь часто встречаемся: супругу танаграта требуется подковать на предмет отправления традиционных священнодействий и прочих треб. Сочувствуя такой немочи, как я, тётка была бы не прочь посещать меня сама, но сан не позволяет – язви его. Вот и таскаюсь я в храм Кишагнин через день, как на работу. Танаграт не в восторге: меня нужно беречь и экономить. Я не в восторге: таскать мой живот не легче, чем тачки в каменоломнях. Надзирательница не в восторге: меня нужно беречь, экономить и «рожать» где-нибудь подальше от её святилища. Но поделать ничего не можем все мы: ни единолично, ни солидарно.

– Осторожно, Сиятельная, порожек, – возвещает трубный глас её преподобия. – А ты, дружок, не крутись под ногами, – это уже Теху.

Я свершаю сей ритуал под набившую оскомину фразу. И каждый следующий, задремывая прямо на ходу под заботливые предостережения надзирательницы. Как верблюд в середине каравана, которому нет нужды выбирать дорогу или смотреть под ноги. Потому-то и подскакиваю, как ошпаренная, когда в эту заигранную до дыр симфонию врываются новые резкие и диссонирующие аккорды.

– Ко мне! Сюда! Не подходите, негодяи! Висельники! – боевой трубой ревет её преподобие, в спину которой я уткнулась носом.

Но, она не стоит на месте – спиной выдавливает меня куда-то вбок. И я чувствую, как энергично двигаются её каменные локти. Понимаю: она раскручивает перед собой боевой посох. Такими снабжены все служители храмов всех шести божеств. Резать, колоть, протыкать, словом, проливать кровь им нельзя – профессия не позволяет. А вот переломать вражине кости – это, как нечего делать. Этому нас учат на курсах поводырей и пастырей, так что мы завсегда, пожалуйста, со всем нашим удовольствием.

Тех прекращает рявкать – я успеваю уловить, как его крохотный звёздный клубочек ныряет вбок и в темень. Выглядываю из-за руки надзирательницы – там, невдалеке кучкуются семь, восемь…, с десяток… Нет, два десятка весьма агрессивно настроенных созвездий. Вот они растягиваются в линию и формируют полумесяц. Все страшно трусят. Но отважно подталкивают себя идти в своем паскудстве до конца. Одному из них не приходиться так насиловать себя: этот урод знает, что делает, и получает от такого кощунства удовольствие.

– Третий слева у них главарь, – быстро шепчу своей крепостной стене. – Остальные трусят.

Она ничего не отвечает. Её правый локоть запихивает меня обратно за спину, а та продолжает меня толкать в безопасном направлении. Наступающие молчат – она молчит в ответ. И потому в тишине, нарушаемой лишь полязгиванием, постукиванием и шебаршением, я слышу прибытие подмоги. Нестройный хоровой посвист согласованно раскручиваемых шестов. Полагаю, на помощь своей патронессе подоспели более молодые и драчливые монашки. Ну, эти-то кобылки поднаторели сублимировать сексуальную энергию во вращательно-опускательную на дурные головы безбожников.

А вот и звук включили: матушка гаркнула пару команд. Вокруг зарычало, запроклинало, заматерилось, застучало всем подряд по чему ни попадя. Но, моему радару некогда – его вместе со мной тащат дальше. Не быстро, дабы я не рассыпалась на фрагменты, но упорно. Вопли за спиной не смолкают, а нарастают, вопреки всем законам физики. Монахини боевито вскрикивают, перекрывая мужской непотребный рёв. И последнее, что я разбираю: удары металла о металл. Думаю, это подключились мои военнообязанные носильщики – им-то резать да колоть не зазорно.

Нас догоняют три монашки: тяжко дышат, решительно сопят и гоняют по своим галактикам целые волны гневно барахтающихся звёзд. Им тоже страшно, но, когда молодости было не страшно умирать? И они подталкивают себя исполнить свой долг до конца. А мне ужасно жаль этих девушек, отнюдь не мечтавших сложить головы за меня. Мы круто сворачиваем, ещё, ещё… Две волны воплей сталкиваются, рикошетят в стены, от них летят вообще куда попало, и меня притискивают к холодным камням. Картину боя я могу лицезреть лишь в виде вселенского катаклизма: сплошные вспышки ярости, боли, страха. Ощущений угрозы, ловушки, отчаянья и снова ярости. И торжества победы рядом с гаснущей галактикой, звёзды которой в смертельном шоке лопаются от помешательства.

Меня тащат вдоль стенки. На моё бесполезное в бою тело периодически наваливается воинственно шевелящаяся тяжесть – это надзирательница. И тотчас откачивается прочь в мимолётном страхе придавить беременную гусеницу, размазав её по стене. По ногам прокатывается юркий мохнатый ручеек – мозг лайсака раскалён добела ненавистью и боевым азартом. Он закручивает вокруг лодыжек восьмёрку и уносится куда-то вбок. Кому-то не суждена благородная смерть от оружия противника – сдохнет, как собака от яда.

А коридор гудит, гудит, гудит, гоняя туда-сюда нечеловечески-человеческие эмоции. Мне дурно от этой какофонии! Я выключаю внутреннее зрение, и будь, что будет. Спине холодно и больно, мозгам тошнотно и маятно. А меня тащат и тащат, меся воздух взбесившимися мышцами, исходящими запахами пота и крови. Наконец, моя спина проваливается в каменный угол и застревает – дальше хода нет. Битва встаёт колом. Десяток лёгких с сипением выталкивают воздух, замешанный на мрачном молчании.

– Ваше преподобие! – прерывисто рычит оглушающий меня бас. – Вас осталось трое! Причём вы, не в обиду сказано, старуха с дрожащими руками. Если угодно, мы убьём и вас. Но лучше отдайте нам Сиятельную, и мы исчезнем.

Надо же: я всё-таки Сиятельная, а не просто девка. Почтительный на севере бандит, не то, что в южном лесу, где я отхватила Вотума.

– Вы не получите Внимающую, пока мы живы, – спина матушки ходит ходуном перед моим носом.

Бедная женщина! А ведь она и вправду очень пожилая, хоть и здоровая, и умелая с этой палкой. А девчонки? Неужели все полегли? Какое гадство! За что?!

– Ваше преподобие, – стучу кулачком в тяжёло-дышащую спину. – Оставьте меня. Вы не можете погибнуть и оставить храм сиротой. Вы нужны…