Поначалу, когда оркестр состоял всего из нескольких мальчишек с рожками да бубнами, они играли, что называется, кто в лес, кто по дрова, вступая не в лад или прерывая наигрыш, если неопытному рожечнику не доставало дыхания. Но всего через несколько седмиц им хватало еле заметного знака от дирижера, чтобы дружно грянуть походную или плясовую, да так, что у слушателей дыхание перехватывало, и все разговоры сразу же прекращались. А уж когда Артюха на свирели выводил на пару с Дудариком какую-нибудь особо душевную мелодию, то и у баб порой слеза проблескивала.
Правда, несколько раз им приходилось прерывать свое выступление, а кое-что строго-настрого запретил исполнять… Прошка, объясняя свое требование тем, что, дескать, щенки еще не выросли, и от особо страдательной музыки начинают сильно переживать, громко выть, а на следующий день отказываются жрать, и девки с ними справиться не могут. Ну и вообще, хорошо, что сейчас лето, а то зимой и до беды недолго… Неча волков приманивать.
Петь в крепости любили, и пели все. Даже те, кого Господь голосом не наградил или дал такой, что им только пилы на лесопилке пугать – когда их точат. Таких за общим хором слышали только те, кто с ними рядом сидел или стоял, а остальные самозабвенно выводили слова песен – и хорошо знакомых всем с детства, от старших братьев и сестер, и новых, которые придумал или подсказал Мишаня.
Песни, которые отроки пели во время своих учебных походов, Артемий на посиделках благоразумно замалчивал, хотя знали их, конечно, все обитатели крепости, а Верка порой и вставляла в речь кое-что из этих песен, особенно когда разносила какую-нибудь нерадивую холопку. Говорили, что даже Ульяна как-то раз оскоромилась, выдала третьему десятку что-то особо хлесткое из походного набора, когда отроки сдали ее прачкам вконец изгвазданные порты с рубахами, а их десятник заикнулся насчет «чистое надо завтра утром».
Помимо всего прочего, была и еще одна причина, по которой Анна появлялась на посиделках, даже когда присматривать за девицами был не ее черед – Алексею, как и прочим наставникам, тоже приходилось в свою очередь приглядывать за порядком среди отроков.
После памятной обоим безобразной ссоры в день возвращения полусотни из-за болота они вроде бы помирились. Во всяком случае, со стороны казалось именно так, но Анна чувствовала, что трещина между ними до конца не затянулась. Один неправильный шаг, одно неосторожное слово – и все опять рухнет в стылую полынью, теперь уже навсегда. Обоим этого не хотелось, обоих страшило одиночество, вот и проводили они вечера, вроде бы наблюдая за своими подопечными, а на самом деле осторожно и бережно протягивая друг к другу тонкие ниточки из взглядов и улыбок, и штопая ими порванное полотно доверия и взаимопонимания.
Объяснил ли кто-нибудь Алексею, почему Анна так на него взъелась, она не знала, но ей самой не только Филимон растолковывал, в чем она была не права, но и Нинея своего добавила.
– У мужей своя правда! Не мог он иначе, он своим примером отроков учил, как долг выполнять – защищать и оберегать. Он в другом не прав: не выкобениваться ему надо было, а убить того старика, не раздумывая. Так часто получается, когда вместо того, чтобы свое дело делать, стараются себя показать, а потом либо выглядят смешно, либо в неприятности влипают.
Обычно в ответ на поддразнивающие взгляды Алексея она со строгим видом указывала глазами на девок – мол, уймись, не сейчас, а тут вдруг подумала, что никто и не сомневается: после того, как протрубят отбой, Алексей, притворяясь, что сторожится посторонних глаз, пойдет ночевать к ней. Все знают, наверное, включая Сенькин десяток – знают, но дружно делают вид, что в упор ничего не замечают. Анна не то чтобы себя обманывала на этот счет, нет, но до сих пор держалась за устоявшийся порядок, как за последний оплот, позволяющий ей сохранять видимость приличий и собственное достоинство. Во всяком случае, раньше она была в этом непоколебимо уверена.
Но кого ей бояться и от кого прятаться? Боярыне не пристало, как девке по сеновалам, скрываться!
Решение родилось само собой. Анна не отвела взгляда от глаз Алексея, напротив, ответила ему столь же откровенно весело, позабавившись мимоходом, как удивленно вскинул он брови. И словно кто-то на ухо сказал ее же голосом: «Ну, погоди, Лешка! Сейчас еще не так удивишься!»
Встала, у всех на глазах откровенно и грациозно потянулась, как лесная рысь, и с бесшабашным задором, не скрываясь ни от кого и никого не боясь, обратилась к Алексею, как будто каждый день это делала:
– А чего-то устала я, Алеша, сегодня. Пусть молодежь без нас тут продолжает. Спать хочу. Пойдем?
Что бы ни подумал в этот миг Алексей, но воин в любой обстановке не теряется. Вот и тут не подвел: глазом не моргнул, как будто только этого и ждал от нее, в один шаг оказался рядом, уверенно и по-хозяйски положил ей руку на плечи.
– Да и правда, Аннушка, пойдем… Засиделись мы с тобой что-то.
В моментально наступившей тишине, прерванной лишь коротким, как икота, девичьим нервным хихиканьем, за которое хохотушка явно получила от соседки локтем в бок, они чуть ли не танцевальным, специально отрепетированным движением уверенно повернулись, чтобы направиться к ее покоям.
И тут Анна прямо перед собой увидела все-все понимающие глаза сына. Михайла как раз спускался с крыльца, когда Анна поднималась со скамьи для своего сольного выступления, и теперь стоял у нее за спиной, с совершенно невозможным для подростка пониманием и сочувствием глядя на эту новую – без малейшего сомнения новую! – свободную и вмиг помолодевшую мать, не в первый раз убеждаясь, что как бы хорошо ты ни был знаком с женщиной, не все, ах, не все ты про нее знаешь и понимаешь.
Сына ли? Да с таким взглядом отцы на дочерей в день свадьбы смотрят…
Что испытывает отец новобрачной, когда молодой муж уводит ее из-за праздничного стола в спальню? Ведь его кровиночка, возможно, любимица, выросшая на руках и на глазах, болевшая, капризничавшая, радовавшая и огорчавшая, сделавшая первые шаги, сказавшая первое слово, впервые замеченная ненароком с парнем… И вот сейчас этот… будет делать с ней… ее страх, боль, кровь… Как это переносят отцы?
Анна, конечно, не могла даже предположить, что с помощью таких вот мыслей ее Мишаня… Да нет! – взрослый, битый жизнью, отнюдь не сентиментальный мужик, ровесник Корнея, едва ли уступавший ему в силе характера – Михаил Ратников, неимоверным усилием воли задвигает сейчас в дальний угол сознания природного Лисовина, давит зверские мужские инстинкты, всегда вылезающие, когда женщина с вот