А ведь мы были счастливы... В далеком прошлом, где он кружил под моими окнами на велосипеде или поджидал на трамвайной остановке. А потом жарко целовал, прячась от любопытных глаз под кроной березы и укрывая мои плечи старенькой джинсовой курткой. И шептал: «Лиза, Лизонька моя... Любимая... Я больше жизни тебя люблю».

А я верила и целовала в ответ — неловко и неопытно, потому что Матвей был у меня первым... Куда уходит любовь? Я всегда задавалась этим вопросом. Какая она — невидимая страна, полная умерших признаний? Наверное, они бродят, как призраки, разговаривая друг с другом, перекрикивая осипшими голосами промёрзший, свистящий, как в степи, ветер.

— Лиз, а сметана есть? — Матвей вырывает меня из «страны потерянной любви».

«Навестить сына» — такой предлог он выдумал, чтобы прийти в мой дом. Матвей не был здесь полгода, с того момента, когда я перестала звать его «починить кран» или «повесить полку».

— Есть. — Ставлю банку перед его тарелкой с пельменями.

А ещё я вижу, как от всего этого дерьма страдает Данька. Он очень хочет, чтобы я была любима и счастлива, но отцу не намерен давать и шанса. У меня разрывается сердце при взгляде на сына — мужественного и мудрого в свои девятнадцать, готового перегрызть глотку любому, кто посмеет меня обидеть.

— Как работа, сынок? — тоном заботливого папаши спрашивает Матвей.

— Нормально. — Бурчит Даня, склонив голову над тарелкой.

— Пятое «нормально» за вечер! Лиз, это ты сына против меня настраиваешь? Мы же хорошо общались, что случилось? — недоумевает Матвей.

— Когда мы общались хорошо, папа? — Данька со звоном отставляет тарелку и встаёт из-за стола. Мне остаётся лишь закрыть рот, сохранив при себе едва не сорвавшиеся с губ фразы. — Нужны мы тебе стали, да? Надоел своей... свиристелке и вспомнил о семье? А я не позволю, слышишь? Вернуться на все готовенькое после всего...

Верите, я сижу чуть дыша, наблюдая за пламенной речью сына. Его большие глаза сверкают яростным огнём, щеки пылают румянцем, а в голосе столько металла, что хочется поёжиться, ну... или подчиниться приказу.

— А это не тебе решать, Даня, а маме. Прощать меня или нет? — Матвей небрежно отбрасывает кухонное полотенце и медленно встаёт.

— Матвей, я же тебе все сказала...

— Я, пожалуй, пойду. — Сухо произносит он, протягивая сыну руку. Даня ее вяло жмёт, опуская взгляд на свои разноцветные носки.

Когда за Матвеем закрывается дверь, мне хочется застонать от облегчения. Возвращаюсь на кухню и опускаю ладони на широкие плечи сына. Какой же он у меня вырос хороший!

— Сыночек мой, Данечка. — Целую «дитятку» в щеку и ерошу густые каштановые волосы. — Спасибо тебе. Но он все-таки твой папа, нельзя так...

— А с тобой можно «так»? Мам, я не хочу, чтобы вы сходились. И пусть цветы свои не приносит. Ужасные.

Данька улыбается, а я не сдерживаюсь — начинаю громко смеяться. И обнимаю сына. Крепко и от души прижимаю к груди единственного мужчину в моей жизни. Хотя последнее время меня мучают странные до абсурда подозрения, что ещё один мужчина оставил в моей жизни след... Какую неделю я отмахиваюсь от них, как от зудящих комаров, но они то и дело напоминают о себе, больно жаля фактами.

— Мамуль, а ты почему ничего не кушаешь? Весь день пельмени лепила и не попробуешь?

— Я... стеснялась есть при папе. — Бессовестно вру. На самом деле меня мучают тошнота, нарастающая с каждым днём и дикий, почти животный страх. Что будет, если я вправду беременна? Я — более десяти лет страдающая вторичным бесплодием женщина?