— Все хорошо, мадам. Все идет как по маслу.

Пани Милда, хлебнув глоточек-другой, глаза закрыла, а Блажис, смочив в водке носовой платок, принялся вытирать ей кровь с шеи да вздыхать:

— Ну и дьявол же ты, Анастазас. В жизни не думал, что ты такой бешеный бабник.

— А что это было, дядя, скажите на милость? — окончательно растерявшись, спросил Анастазас.

— Что было? Любовь с первого взгляда.

— Дядя, ты шуток не шути. Я — не дурак.

— Раз не дурак, то отвечай мне как ксендзу на исповеди, что ты чувствовал, когда оказался близехонько к пани Милде?

— Очень трудно описать, дядя. Поначалу ни то, ни се было, потом какая-то слабость нашла, а в самом конце задушить ее, гадюку, вздумал. Тьфу, чтоб ее нелегкая!

— Очень хорошо. Так и должно быть, сынок. Оба вы — из одного теста, потому что в объятиях голову теряете.

— Мне кажется, она пьяна.

— Не пьяна, а бабьих желаний полна.

— Не дай боже с такой... всю жизнь...

— Вот голова дубовая! — прошипел Блажис, будто ужак из-под куста папоротника и, дав хлебнуть Анастазасу глоточек водки, принялся объяснять, что муж и жена — это смертельные враги со времен Адама и Евы, а семья — это вечная борьба. Из этой вражды и дети кучами рождаются.

— Разве что так.

— Так, так. Не иначе. — И, дав отхлебнуть еще глоточек, Блажис погладил Анастазаса, как отец сына. — Я тебе говорю, сынок, эта баба — хоть куда... И ты — не в пример тем двум ее мужьям — у шляхтичей-то кишка тонка. Потому и померли оба, что силенок не хватило с ней совладать.

— Не сердись, дядя. Тело ее мне бы понравилось. А вот душа... Дядя, мне сдается, она бесноватая.

— Господи, не завидуй моему счастью, — простонала во сне Милда.

— Слышишь, безбожник?

— Дядя, эти слова не ее... Эти слова из представления Кернюте.

— Неважно, откуда... Важно, что пани Милда добрая католичка и даже в пламени страстей к божьей помощи взывает.