запел Зигмас, а его брат Напалис замекотал по-козлиному. Вслед за Напалисом заулюлюкали все дети босяков.

Попробовали богомолки жену Горбунка Марцеле на помощь призвать, но та слабым голосом из-за двери ответила:

— Не мне на крышу карабкаться. Делайте, что хотите!

— Чтоб ты распухла, ведьма яловая! — взвизгнула Катиничя.

— Чтоб ты разбухла! — подхватили двойняшки Розочки, однако попятились.

— Прочь, божьи свечки, Бакшисовы овечки! — кричал Напалис, вместе со всей стаей ребят разбрызгивая лужи, вопя «аллилуйя» да блея по-козлиному.

Солнце, проснувшись от этого гама, решило, что пастухи Крауялиса уже выгоняют на луг стадо. Раздвинув тучи, поглядело вниз и по-девичьи зарделось, обрадовавшись песням Горбунка. Благодарное за песни, оно держало Кукучяй в своих лучах весь конец великого поста и даже долго после пасхи, пока Горбунок вместе со своими крестниками из проклятий Синей бороды плел веселые песенки и по воскресеньям после обедни смешил кукучяйский люд возле корчмы.

Как на грех, Синяя борода испортил жизнь одному только пастырю кукучяйского прихода Бакшису, потому что пашвяндрская графиня Мартина, его крестница (ах, боже мой, родная его дочь, которую он прижил с ее покойной мамой Ядвигой!) подцепила странную болезнь. Как упала без чувств во время первой проповеди, так и не обрела дара речи, когда очнулась. Пока Мартину лечили дома, настоятель больше жил в Пашвяндре, чем у себя, а когда утянский психиатр Фридман, нанятый за огромные деньги, увез Мартину на лечение за границу, Бакшис вконец спятил. Каждый божий день, еще затемно отслужив заутренню, бродил по сосновым борам, как душа без места, а вслед за ним, будто тень, семенил Нерон. Ночью, изнывая от бессонницы, сидел при свечах, писал письма Фридману, молился, а Нерон бродил за окнами и выл, сочувствуя своему хозяину. Одна беда — не беда. В день святого Иоанна кондрашка хватила эконома Пашвяндре, Еронимаса Шмигельского. К его гробу сбежалась толпа кредиторов с охапками векселей, настоящих и поддельных. Пашвяндрское поместье, оказывается, было почти целиком заложено в Земельном банке. Дело запахло торгами. Новые заботы навалились на Бакшиса, потому что только он переживал за будущее графини Мартины. Выживший из ума граф Михалек играл в шашки со своим стареньким слугой Франеком, а вдова Шмигельского, крестная Мартины, госпожа Милда, переняв должность покойного мужа, плевала в потолок, думая лишь о своем трауре. Хотя траура-то — с гулькин нос. Каждое воскресенье на скамье Карпинских, прикрыв лицо черной вуалью, она посылала молитвы не к алтарю, а к смертельному врагу Бакшиса — начальнику кукучяйского участка Мешкяле, который, погубив когда-то графиню Ядвигу, теперь, по словам Горбунка, снимал у господина Крауялиса квартиру, жеребца и жену...

Ни с кем не советуясь, настоятель Бакшис отвел тучу торгов, скупил все долговые расписки, векселя, квитанции Земельного банка, сложил их в огромный конверт, перевязал красной ленточкой и, запечатав церковной печатью, запер в железном шкафу, сделав в своем завещании дописку, что этот конверт после его смерти следует вручить графине Карпинской. Может, когда-нибудь, вернувшись в рассудок, она поймет, что к чему... Ах, господи, дозволь увидеть хотя бы перед смертью Мартину здоровой! И ничего больше. Ничегошеньки. Ты же видишь, боже, что твой верный слуга, обратив свои сбережения в кипу бумажек, отрекся от всего земного. Выслушай его просьбу и призови к себе. А чтобы всевышний не усомнился в искренности его слов, настоятель Бакшис написал длинное письмо другу юных дней епископу Кукте с просьбой немедленно прислать к нему наследника — молодого да крепкого викария.

Едва только Бакшис подписал дрожащей рукой сие роковое письмо и гордо, словно командующий капитулирующей армии, отнес на почту, как почувствовал, что силы земные покидают его бренную плоть.

Чахнул, хирел настоятель. Глядя на него, стали сохнуть и богомолки. А сапожник Горбунок пил горькую и, наигрывая на своей дьявольской гармонике, распевал веселые песенки, хотя у его бабы Марцеле и впрямь стали пухнуть ноги после проклятий богомолок. Усовестившись, виновницы этого пришли даже проведать свою богобоязненную сестру и извиниться. Ведь и впрямь, разве ей, слабой женщине-то, справиться с блудным муженьком. Однако Горбунок выгнал их вон и заявил, что после проповедей Синей бороды его Марцеле отреклась от католической веры, стало быть, скоро рухнет и вся римская католическая церковь.

В тот же день Розалия, жена Умника Йонаса, послушав «детехтор», доложила, что к земле мчится комета. Неизвестно, дескать, что будет со всем человечеством...

В эту критическую минуту в Кукучяй появился новый помазанник божий — викарий Стасис Жиндулис, и у богомолок сразу посветлело в глазах. Дело в том, что викарий по своей белокурости да подвижности весьма смахивал на солнечного зайца, который, носясь по костелу, обдавал всех сладким запахом брилиантина и еще более сладкой улыбкой. Со всеми здоровался, детей гладил по головке, стариков утешал, от девичьих взглядов густо краснел и опускал глаза. Поскольку настоятель Бакшис с первого же дня взвалил на его плечи большинство пастырских повинностей, то вскоре весь приход наполнился добрым духом и добрым настроением, потому что викарий вертелся живее даже двух молодых полицейских — Микаса и Фрикаса, которых Мешкяле усадил на велосипеды и гонял по всей волости, заставляя собирать налоги и поддерживать пошатнувшийся порядок. Кстати, кукучяйскому полицейскому голове новый викарий сразу же пришелся по вкусу, потому что первым снял шляпу и первым сказал: «Слава Иисусу Христу». Мало того, на первой же проповеди огласил, что грешат те католики, которые, прижатые налогами или казенными штрафами, не к богу взывают, а злобятся на представителей власти. Кто же они, дескать, эти представители? Такие же добрые католики, но по долгу службы поддерживающие земной порядок. А что же такое земной порядок? Первый шаг к порядку божественному, который поощряет кротость, послушание и самоотречение. Кто восстает против порядка земного, тот восстает и против божественного, ибо святой Павел сказал: «Отдайте каждому, что ему должны: кому плату — плату, кому страх — страх, кому уважение — уважение». Всем бунтарям, которые не внемлют этой истине, напомнил слова святого Матфея: «Быстро помирись с врагом своим, пока идешь с ним по дороге, дабы враг твой не отдал тебя судье, судья не отдал палачу и дабы тебя не ввергли в темницу. Воистину говорю тебе, не выйдешь оттуда, пока не отдашь последнего гроша».

Впервые в жизни восхищенный проповедью ксендза, Мешкяле приказал своим подчиненным каждое воскресенье слушать слово божье, оглашенное из уст викария, чтобы на торгах у них не тряслись поджилки, как у баранов, и они смело проводили из хлева последнюю коровенку, наплевав на слезы обнищавших крестьян.

— Так надо, значится. Молитесь, а не ревите. Такова воля божья!

Микас и Фрикас слушали с разинутыми ртами своего начальника, а старый Гужас, которого подуськивал бес, не соглашался, однако с возражениями не лез, поскольку назубок знал неписаный закон, что в любую эпоху, будучи представителем власти, больше возьмешь стиснув зубы, чем дав волю языку. Любая власть поддерживает правоверных, а не отшепенцев. Поэтому хитрый полицейский должен руководствоваться не сердцем, а рассудком. Пока жив, верить оплачивается — вот в чем весь секрет. На следующей проповеди Жиндулис продолжил мысль Гужаса, таким образом подкупив и его:

— Дорогие братья и сестры, во имя здравомыслия спрашиваю вас — что вы теряете, веря в Христа, в нашу матерь церковь, даже в том случае, если по ту сторону окажется пустота? Ничего. Абсолютно ничего. А что же обретаете? Гарантию! Гарантию вечного блаженства и покоя на том свете...

Ни прибавить, ни отнять, — размышлял, вернувшись из костела, приятно взволнованный Гужас. Этот парень, хоть он и в сутане, здорово рассуждает. Это вам не старик Бакшис или Синяя борода, желающие страхом и испугом обратить безбожников. В теперешние времена одной палкой ни хрена не сделаешь. Нужны умные ксендзы. Зачем выставлять себя страшилищем? Не лучше ли, что Жиндулис всегда весел и по вечерам вместе с органистом распевает дуэты из окна нижнего приходского дома? Дай боже ему выдержки, чтобы доброе настроение не погасло, чтобы не расхотелось умные проповеди говорить да темный народ просвещать. Дай боже, чтобы с осени Бакшис доверил ему и уроки закона божьего в школе, чтобы бойкая Гужасова дочка Пракседа, вернувшись домой, больше с плачем не спрашивала, когда же настанет страшный суд — днем или ночью, весной или осенью?

Какое счастье, что после страшных пророков появился-таки в Кукучяй разумный, трезвый и добродетельный ксендз, — радовался Гужас, засыпая, а его бесенок, всегда бодрствующий, тут же спросил: «Интересно, что Горбунок запоет, увидев Жиндулиса? Тебе не интересно, Альфонсас?» — «Кончились шутки у Кулешюса. Зевота теперь нас всех одолеет. И тебя, проклятый. И тебя. Оставь ты меня в покое. Дай хоть в воскресенье поспать спокойно», — ответил Гужас и громко вздохнул: