— Они такие милые, когда маленькие, а вырастают обычными людьми. Они не такие, как ты, делают что хотят и относятся к тебе хуже, чем к злейшим врагам.

Я слушала, завороженная и изумленная этой неожиданной чувствительностью, с надеждой на продолжение — естественно, меня ждало разочарование.

— Но мой сын не будет таким, правда, радость моя? Понимаешь, Фрэнсис слишком много был с чужими людьми — в этом все дело. Сначала индийская няня, потом школа. Меня он почти не знал. Маленьким детям нужна только мать. Это можно видеть — не так ли? — на фотографиях всяких первобытных людей, дикарей, аборигенов и тому подобное. Они всегда носят детей на спине. Я намерена позаботиться о том, чтобы мы с Джейми никогда не расставались.

Чед тоже не пришел. Солнце зашло около шести — будь я поклонницей «ложной патетики»,[58] то сказала бы, что оно закатилось с отъездом Иден, — и наступил долгий летний вечер, мрачный и скучный. В вечере после свадьбы всегда есть что-то невеселое. Чувствуешь себя лишним. Дело в том, что лишние тут все, кроме тех двоих, ради которых все это устроено и к которым никто не может присоединиться. Как будто вы пришли послушать оперу и выпили чаю в чайном домике, прогулялись вокруг озера, угостились шампанским, а когда поднялся занавес, вас отправили домой. Я могла бы сказать это Энн Кембас, Чеду и, возможно, Эндрю Чаттериссу, но только не Вере. Мы сидели молча: она вязала для Джейми свитер со сложным многоцветным узором, а я читала, хотя и подозревала, что Вера считает это занятие неподобающей тратой времени. В тот вечер, однако, у нее было преимущество передо мной, поскольку она добралась до гладкой части свитера и могла вывязывать чулочные петли, не глядя на спицы. Вера всегда неохотно зажигала свет, по-видимому, из соображений экономии. Теперь она выжидала еще дольше обычного, и когда я предложила включить для меня хотя бы настольную лампу, отреагировала как прежняя, раздражительная Вера из моего детства.

— В комнату налетят насекомые. Все эти мотыльки и моль. — Ее было невозможно убедить, что не все мотыльки являются молью, которая ест одежду. Это ложное представление выглядит еще более ироничным в свете того факта, что ее сын станет известным энтомологом. — Мы все будем в дырках от моли, — сказала она. — Мне было бы приятно просто посидеть в сумерках.

Мы сидели в сумерках. Пальцы Веры двигались автоматически, а спицы — деревянные спицы военного времени — негромко постукивали. О чем я думала? Боюсь, о первой брачной ночи Иден. В то время молодые люди испытывали живой интерес ко всему, что связано с сексом. Опыт приходил к ним позже, и не такой разнообразный. Главным образом я размышляла о том, как она разобралась, если разобралась, с открытием Тони, что он у нее не первый. Прозвучавшие чуть раньше заявления Веры о любви Иден к детям и о ее желании иметь большую семью в то время меня почти не заинтересовали, и удивительно, как я вообще их запомнила. Вероятно, моя память неточна, но я уверена, что суть, смысл Вериных слов передаю правильно. С тех пор я часто об этом думаю.

Может, она уже тогда начинала бояться? Может, эвмениды[59] уже слетались к ней: рассаживались, словно вороны, на деревьях вокруг погружающейся в темноту лужайки или бились в стекла, как мотыльки, которых она не любила? Наверное. Наверное, грядущие события уже тогда отбрасывали свою тень — вместе с настоящими тенями, которые длинными полосами вдруг протянулись через лужайку, когда солнце ненадолго показалось вновь, прежде чем окончательно скрыться за горизонтом.

Возможно, это лишь моя фантазия, но мне кажется, Вера считала, что откупилась. Она заплатила высокую цену: муж, свобода, обеспеченное будущее, все, что еще можно было спасти из отношений с Фрэнсисом, преданность Иден. Думаю, она надеялась, что после уплаты этого огромного выкупа фурии оставят ее в покое. Вера просила у богов такую малость — неужели они не проявят к ней снисхождения? К большинству женщин проявляли, иногда слишком часто, что становилось не благословением, а проклятием. Можно сказать, Вера желала лишь одного — чтобы ее оставили в покое. Говоря, что хочет просто посидеть в сумерках, она вкладывала в свои слова более глубокий смысл. Сомневаюсь, что новости, пришедшие почти сразу же после возвращения Иден из свадебного путешествия, могли обрадовать Веру, хотя остальные члены семьи в то время считали, что ей это выгодно. Может, у нее внутри все оборвалось? Или она почувствовала себя в ловушке? Вне всякого сомнения, Вера молилась, чтобы следующее письмо принесло ей весть, которую она так ждала, или чтобы однажды вечером зазвонил телефон…

Сумерки действовали на меня угнетающе. Я сказала, что ненадолго схожу к Кембасам.

— В такое время? — автоматически откликнулась Вера, но возражать не стала.

Думаю, это было незадолго до того, как она познакомилась с новой миссис Кембас, которая стала ее лучшей подругой, ее опорой (и главным свидетелем защиты на суде), или по крайней мере до того, как подружилась, поскольку, прощаясь со мной, Вера не упомянула о ней, а просто напомнила, чтобы я не забыла запереть дверь, когда вернусь. Наверное, я сильно повзрослела с тех пор, как меня отправляли спать в восемь, — или Вера стала настолько терпимее! Тем не менее тогда имя Джози Кембас не прозвучало, что непременно случилось бы два или три месяца спустя, и мне не пришлось передавать разного рода сообщения и приветы от Веры.

Мать Энн умерла от рака, и через шесть месяцев ее отец снова женился. Мой муж утверждает, что Дональд Кембас и Джози уже давно были любовниками, и мне кажется, Энн догадывалсь об их связи и поэтому ненавидела мачеху еще сильнее. Она считала, что Джози — вдова с двумя сыновьями — желала избавиться от жены любовника, радовалась ее смерти, с нетерпением ждала, когда можно будет занять ее место, хотя, как мне кажется, Джози была не такой. Когда я близко — в конечном счете очень близко — сошлась с ней, то пришла к убеждению, что главной чертой ее характера было материнское чувство: она принадлежала к тому типу людей, чье предназначение в жизни — заботиться о других. Джози переехала в Синдон, бросив работу секретаря и дом в пригороде Лондона, движимая не только желанием всегда быть рядом с Дональдом Кембасом, но и стремлением взять на себя заботы о его доме и детях.

В тот вечер ни ее, ни Дональда не было дома, и мы с Энн час или два провели вдвоем — разумеется, обсуждая свадьбу и настойчивые расспросы Иден утром (боюсь, я без тени сомнения рассказала о них), а потом Энн перешла к язвительным замечаниям по поводу бедняжки Джози и, как она выразилась, коварных замыслов мачехи. Что касается самой Энн, то она ждет не дождется, когда уедет учиться в педагогический колледж, после которого, по ее утверждению, не собирается возвращаться в отчий дом.

Я вернулась в «Лорел Коттедж» задворками, что случалось редко, особенно по вечерам. Калитка в саду за домом Кембасов выходила на узкую дорожку, или тропинку, которая — после того, как пересекала край поля, — срезала угол во дворе фермы, петляла между высокими каменными стенами и выходила к забору в дальнем конце сада «Лорел Коттедж». Я не любила эту дорогу из-за собаки фермера, черного лабрадора с дурным характером. Однако из окна гостиной я увидела, что пес сидит в стороне от тропинки, на цепи, рядом с хозяином, и поэтому пошла той дорогой, включив фонарик. Часы уже показывали половину одиннадцатого.

Было очень темно. Стояла густая, темная, уже довольно холодная и безлунная ночь. По-настоящему понять, что такое темнота, можно лишь в английской деревне, обитатели которой упорно сопротивляются установке уличного освещения. В такую ночь ничего нельзя разглядеть — за исключением слабого мерцания в черном небе над головой и еще более густой тьмы там, где стояла живая изгородь, стена или дерево. Но с фонарем найти дорогу не составляло труда. Я подошла к калитке «Лорел Коттедж» и увидела свет — впервые после того, как покинула дом Кембасов. Лампа в спальне Веры и слабое мерцание или отблески из домика в саду.

Хибара стояла на своем месте, все так же опасно наклонившись и угрожая рухнуть. Падающий дом, который не падает. Бывший игрушечный домик Иден, где она играла с куклами — купала их, переодевала и, вне всякого сомнения, укладывала спать в шесть вечера. Внутри плетеных стен, обмазанных глиной, мы с Энн снова и снова разыгрывали трагедию Марии Стюарт, распекая Дарнли или безуспешно пряча под своими юбками Риццио. Когда я подошла ближе, разбитое окно хибары осветилось неровным, колеблющимся пламенем. Как далеко отбрасывает лучи эта свеча! Должно быть, так сияет доброе дело в этом порочном мире.

Они меня не видели. Они были заняты, и их глаза не замечали случайных прохожих. Света — от блюдца со свечой на раскладывающемся столике — им было достаточно, чтобы видеть друг друга. Из вежливости я выключила фонарик. Не стоит думать, что я была опытной и циничной и не испытала шока, ужаса и отвращения, переходящих в панику, — именно так все и было. Тем не менее я не утратила осторожности и постаралась остаться незамеченной.

Взглянув на них всего один раз, я продолжила свой путь к дому. На полу хибары Чед и Фрэнсис занимались любовью, ее содомской разновидностью, тут не могло быть сомнений — я все поняла по их обнаженной и возбужденной плоти.