— Нет уж, прочту.
Я заказала еще одну порцию «Капрезе», под пиво. Молчаливое чтение сопровождалось хрустом с причмокиванием и тяжкими вздохами.
«Освенцим делился на два лагеря: А — Освенцим и Б — Биркенау. В Биркенау был лагерь Б1, женский, и Б2, где были мы, мужчины. Б2 делился на Б2а, Б2б, Б2в и Б2 г. Возле нас был цыганский лагерь Б2в и смешанный лагерь Б2 г. Наш „семейный лагерь“ Б2б находился в центре большого лагеря, где-то 300 квадратных метров. Было небезопасно разговаривать с кем-либо из Б2а или Б2в, эти лагеря были от нас отделены. При всем том была жуткая теснота — там, куда можно было бы поместить тысячу людей, поместили десять тысяч.
В лагере была большая улица, в начале улицы — ворота, охраняемые эсэсовцами. Возле ворот — тюремная кухня, за ней — жилые бараки. Барак был 20 метров длиной, посередине труба, с обеих сторон — печи.
Поскольку „семейный лагерь“ был создан как алиби на случай визита представителей Красного Креста, узники не были обриты наголо и не носили арестантскую одежду. Их чуть лучше кормили и разрешали писать открытки на волю, правда, по заданной схеме. Дети пели в хоре, а в 1944 году даже посещали концерты женского симфонического оркестра под управлением Альмы Розе. Ходить было недалеко: так же как и „семейный лагерь“, „филармония“ помещалась прямо против крематория.
„Семейный лагерь“ просуществовал с сентября 1943‐го до июля 1944 года. Заселение и ликвидация проходили в два этапа. Сентябрьский транспорт из Терезина в Биркенау (5007 человек) был уничтожен 8 марта 1944 года, на Пурим. Пятого марта узникам было велено написать открытки и пометить их двадцать вторым марта. Тридцать семь мальчиков были отобраны Менгеле для проведения опытов.
Декабрьский транспорт сорок третьего и майский сорок четвертого года прошли селекцию в июле. Из семи с половиной тысяч человек тысяча двести были отобраны на работу в трудовые лагеря, остальные шесть тысяч триста узников были уничтожены в газовой камере 14 июля 1944 года.
Иржи работал воспитателем у Фреди Хирша. Тот добился того, чтобы два барака были отданы детям. Выходить не разрешалось, лишь в редчайшие моменты и на несколько минут. Была жуткая погода — холод, вечная зима…
В Терезине дети со временем утратили чувство опасности, что могли — воровали, что могли — прятали. В Освенциме, под постоянной завесой смрадного дыма, они боялись, кричали по ночам. В группе Иржи было пятнадцать мальчиков. После завтрака начиналась учеба. Все старались быть „нормальными“ и учить нормально. То есть дать детям всестороннее образование. Иржи преподавал чешский язык (там были только чешские дети), а также историю, географию, математику на уровне седьмого класса общеобразовательной школы. Час математики, час чешского языка…
Учебным пособием служила память. Иржи знал наизусть множество стихотворений, чуть ли не всего Маху, отдельные стихи Врхлицкого, Бжезины, Волкера и Незвала, и он решил сделать для детей книгу для чтения. Из упаковочной бумаги, пакетиков и свертков. Даже ножницы сумели сделать. Чудом была и доска для занятий, которую они сделали из картона и даже покрасили. Но где достать чернила? Они были только у лагерной администрации. Однако нашелся умный еврей, который умел делать нечто вроде чернил из угольной пыли. В антологию входило пятьдесят стихотворений. Это было огромным делом — по той книге дети изучали чешскую литературу, правописание и даже природоведение. Иржи пополнял антологию до тех пор, пока лагерь не ликвидировали».
— А что сестра Веры, ты с ней тоже встречалась?
— Нет. Только с Верой, да и то на бегу.
«29 сентября 1944 года Вальтер Айзингер в составе второго мужского транспорта был депортирован в Освенцим. Женщин не брали, но обещали, что они поедут позже, после того как мужчины построят новый лагерь на востоке.
Вера записалась на первое октября. Селекцию она прошла, осталось найти Вальтера. Между женским и мужским лагерем — колючая проволока под током, никакой возможности ни получить, ни послать весточку».
— Там не было ничего, что можно хоть с чем-то сравнить, — сказал Иржи и умолк. — Словно ты попал в чью-то галлюцинацию. Я хотел убедиться, что мне это не привиделось, и в семьдесят втором мы поехали туда со Зденкой, на машине. В музее, в горе чемоданов за стеклом, я пытался найти свой, — у меня его украли во время селекции, — но их было столько… Зденка нервничала, я нет. Это не тот Освенцим, где я был, там не было добротных зданий. Было пасмурно, что типично для низинного места. Оловянное небо. Мы шли и шли. И тут я увидел деревянный барак. Наш. И деревянную щеколду. Подергал ее, дверь открылась. «Боже мой, я еще умею открывать затворы»… И я стал рассказывать Зденке: «Здесь мы лежали на нарах, тут была уборная, самое теплое место, но засиживаться не разрешалось. Тем не менее один венгерский еврей репетировал там с детьми „Оду к радости“. Заслышав детские голоса, поющие по-немецки, нацисты умилялись. Они любили Бетховена. В чем последний не виноват. В озерце поодаль — я его никогда не видел, потому что наш лагерь был обнесен высоким забором — квакали жабы. На табличке значилось — сюда сбрасывали пепел из крематория. Я никогда не задумывался, куда девался пепел.
Мы шли и шли. Вот здесь нам дали новую одежду, здесь мы проходили дезинфекцию… — и дошли до рампы… И я куда-то провалился. Бедная Зденка отвезла меня в больницу, там, как она рассказывала, милая докторша, кстати еврейка, уверяла ее, что это нервный шок. Но, когда меня исследовали, это оказалось энцефалитом. Можешь себе такое представить? В Освенциме у меня был энцефалит, но я не ложился в больницу — оттуда один путь, в трубу, — и перенес его на ногах. Через тридцать лет возвращаюсь в Освенцим, чтобы убедиться, что я там был, и заболеваю возвратной формой энцефалита. Говорят, такого не бывает. А со мной случилось. Так что, когда тебе говорят, что такого не бывает, не верь. Все, абсолютно все может быть. Но это — лженаучные соображения, им тут не место. Историческая статья, пусть даже и беллетризованная, должна зиждиться на выверенных фактах».
Иржи допил пиво и доел хлебцы. Я выкурила все сигареты. Что у нас дальше?
«Вальтер погиб. По словам Зденека Орнеста[63], в Освенциме он поник духом, потерял веру в человечество. Но, может, это случилось из‐за того, что он потерял Веру?»
— Бедный Зденек, — вздохнули мы хором.
— Когда человек в лагере бросается на проволоку под током, это понятно. Но когда тебе посчастливилось выжить, и ты средь бела дня летишь из окна под колеса поезда… Я очень его любил.