Это выступление лежало пятном на совести Англии почти пятьдесят лет. Это была не ложь, а попытка замолчать затруднительную ситуацию, в которую попало министерство иностранных дел. Сейчас в официальных кругах это называется «тщательная дозировка правдивой информации». А в те времена, когда Сталин принял на себя главный удар в войне против Гитлера, такой обман можно было понять и простить. Однако преемники Идена, несмотря на смены правительства, и через полвека не раскрыли обмана, хотя вызвавшие его причины давно ушли в небытие.
Английские министры и политики на публике повторяли слова Идена, но в своих личных дневниках писали противоположное. Все они отмечали, что в этом деле слишком много неразрешенных вопросов. Почему все письма родным от поляков, содержавшихся в трех лагерях, перестали приходить в апреле или мае 1940 года? Почему после этого не появился ни один пропавший польский заключенный? Почему записи во всех дневниках, найденных на телах погибших, заканчивались на апреле или мае? Почему Советы так уклончиво и разноречиво отвечали на официальные запросы польских организаций? Все это указывало на то, что все заключенные были расстреляны весной 1940 года, когда Катынь была еще советской территорией. Оуэн О’Малли, посол Великобритании, работавший с польским правительством в изгнании, размышлял в своих записях: «Немцы заняли Смоленск в июле 1941-го, тогда почему же ни один из 10 000, если хоть кто-нибудь был жив в период с конца мая 1940-го до июля 1941-го, не дал о себе знать своей семье?»
Многие члены правительства были потрясены воссозданной им картиной последних минут жизни польских узников: «Если человек сопротивлялся, палачи накидывали ему на голову пальто и завязывали вокруг шеи, потом подводили к краю ямы. У многих из найденных жертв головы были обмотаны верхней одеждой, в которой у основания черепа зияло пулевое отверстие. Но самое страшное зрелище представало перед глазами тех, кто спокойно принимал свою смерть. По краям широкой ямы, плотно — голова к ногам, ноги к голове — как сардины в банке, лежали их товарищи, а в центре могилы тела валялись уже беспорядочно. Прямо по ним, перетаскивая тела с места на место, как мясники на бойне, по колено в крови, шагали их убийцы. Когда все было кончено и сделан последний выстрел, палачи, которых в детстве, видимо, приучали к земледелию, приступили к более невинному занятию — они разровняли землю и высадили елочки, чтобы скрыть место кровавой резни».
Фрэнк Робертс и Денис Аллен, занимавшие тогда средние чиновничьи посты в министерстве иностранных дел, были согласны с О’Малли в том, что в отношении НКВД следует признать «презумпцию виновности». «Все это вызывает тревогу», — писал постоянный секретарь министерства иностранных дел Александр Кадоган. У этого дела был и определенный моральный аспект. Как могли англичане состоять в дружественных отношениях с правительством, способным на такое преступление? Как могла Британия после войны наказывать нацистских военных преступников, если она смотрела сквозь пальцы на зверства Советов? Но все сходились на том, что так и нужно было поступать, чтобы сохранить союз с СССР во время войны. Именно поэтому британское правительство поддерживало советскую версию. Оно лгало своему народу в его же интересах.
В своих записках О"Малли напомнил членам правительства о том, что, потакая лжи, они сами как бы становятся пособниками убийц. Он писал: «Мы были вынуждены намеренно искажать факты, чтобы замять совершенно несвоевременную и импульсивную реакцию поляков, отговорить их от решения гласно расследовать эту жуткую историю. В общем, мы были вынуждены отвлечь внимание от тех вопросов, которые в обычное время требовали бы немедленного выяснения… Волей-неволей мы использовали доброе имя Англии примерно так же, как убийцы рассаживали елочки, чтобы скрыть место преступления…»
Итак, дело положили под сукно до тех пор, пока война не закончилась и Польша не перешла под контроль СССР. На Нюрнбергском процессе Советы попытались обвинить нацистов в катынских убийствах, но без особой настойчивости. Об этом деле старались говорить как можно меньше. Ялтинское соглашение, заключенное в феврале 1945 года, было нарушено Сталиным и его союзниками, что в дальнейшем и послужило почвой для «холодной войны». В 1952 году Комиссия Маддена, созданная палатой представителей американского Конгресса, объявила СССР виновным в этом преступлении. Западные историки единогласно поддержали обвинение. Но английские власти, несмотря на отсутствие веских причин, влияющих на двусторонние отношения с Советским Союзом, все равно отказывались сдвинуться с «нейтральных» позиций, принятых в конце войны. Намек Идена на возможную ответственность Германии за катынское преступление, высказанный в 1943 году, так и остался последним словом.
Примером крайне осторожного подхода английского МИДа к дебатам вокруг Катыни в палате лордов может служить обсуждение 17 июня 1971 года, когда лорд Абердир заявил: «Правительства не вольны оглашать не до конца оформившиеся взгляды, предположения или подозрения». У британского правительства, сказал он, «нет определенной точки зрения по этому вопросу». Оно не занималось расследованием убийств в Катыни, а Нюрнбергский процесс не вынес заключения по этому делу. Правительство Польши, «чье желание следует уважать», считает дело закрытым. И в данное время официальное заявление с британской стороны «будет равносильно вскрытию старых ран и приведет лишь к разладу и враждебности». Подобное заявление английского министра, безусловно спланированное министерством иностранных дел, вызвало волну негодования среди поляков, проживающих как на родине, так и за рубежом. В Катыни было совершено преступление, не только лишившее Польшу нескольких тысяч ее лучших сыновей, но и нанесшее ей оскорбление как со стороны Востока, так и со стороны Запада. Польша была потерпевшей стороной, и ее же обвинили в соучастии. Жертва превратилась в подсудимого. Это преступление стало камнем преткновения между советским и польским правительством в изгнании, и в результате Москва насадила в Польше альтернативный режим: коммунисты, находившиеся на советской территории, заменили правительство Польши, оставшееся в Лондоне, и весной 1945 года стали законной польской властью.
Мысль английского министра лорда Абердира о том, что следует уважать мнение польского коммунистического правительства о событиях в Катыни, высказанная в 1971 году, была абсурдной. Польша была обязана поддерживать советскую версию. Столь же нелепо звучало заявление о том, что Великобритания не имеет своей четкой позиции. В 1943 году Антони Иден твердо стоял на стороне СССР. Разделял ли это мнение его преемник? В 1943 году, по мнению британского посла, доброе имя Англии использовали для сокрытия катынского преступления. А как обстояло дело теперь? Горе поляков от потери друзей и соратников, боль, нанесенная им предательством союзников, не становились слабее от уклончивых ответов английских министров. В 1943 году Кадоган, Робертс и другие политические деятели писали в своих дневниках, что в трагедии виновен Сталин. Почему же не признать это публично теперь, когда война давно закончилась и необходимость во лжи отпала?
Польша много выстрадала и мало была вознаграждена. За шесть военных лет 20 процентов ее населения, в том числе 90 процентов от трех миллионов евреев, проживавших на территории страны, погибли от рук нацистов. В 1945 году пришла долгожданная победа, но беды Польши только начинались. Сталин решил, что для создания буферной зоны вокруг СССР ему нужна дружественно настроенная Польша. Поэтому он оставил на освобожденной территории мощный военный гарнизон и навязал стране коммунистическое правительство. По итогам Крымской конференции 1945 года Польша отошла под контроль СССР. Это означало смену одной оккупации на другую.
Печальная судьба Польши тронула меня не только вопиющей несправедливостью, но и оттого, что Англия и США легко позволили этой несправедливости свершиться. С первых дней войны Польша была союзником Англии, ее правительство в изгнании обосновалось в Лондоне. Польские солдаты сражались в Италии на полях Монте-Кассино, польские летчики вместе с британскими охраняли небо над Англией. Они не получили никаких наград, кроме возможности остаться в Великобритании на правах беженцев. В Ялте Сталин пообещал провести в Польше свободные выборы. Они состоялись в январе 1947, но были организованы коммунистами и были обречены на выгодный им результат.
Владислав Гомулка пришел к власти на волне антисталинистских настроений, возникших в 1956 году. Будучи убежденным коммунистом, он все-таки пошел ради своего народа на определенные уступки, которых не знали жители других соцстран. Он ограничил власть секретных служб, терпимо относился к частной собственности на землю и свободе слова, правда, не в ее письменном выражении. Поляки имели доступ к зарубежной валюте, например, через родственников, и спокойно ездили за границу. Но всего этого было слишком мало, и тот, кто был «в первую очередь поляком, а во вторую коммунистом», продолжал линию Москвы по отношению к Катыни, называя это преступление «провокацией, организованной Геббельсом».
После событий 1956 года памятники Сталину исчезли из польских городов, секретные службы присмирели, и была разрешена ограниченная свобода слова. Но ни Польша, ни Советский Союз так и не признали Сталина виновным в преступлении против польского народа в 1940 году. Правда появилась на бумаге лишь в Москве на самом высоком уровне. 3 марта 1959 года тогдашний председатель КГБ Александр Шелепин под грифом «Совершенно секретно» доложил Хрущеву, что в КГБ есть личные дела и другие материалы, датированные 1940 годом, свидетельствующие о расстреле интернированных и находившихся в заключении офицеров, жандармов, полицейских, помещиков и других лиц бывшей буржуазной Польши. Из документов следовало, что всего по решению «троек» органами НКВД были расстреляны 21 857 человек: 4 421 в Катынском лесу (Смоленская область), 3 820 из Старобельского лагеря под Харьковом, 6 311 из Осташковского лагеря возле Калинина и 7 305 из других лагерей и тюрем на территориях Западной Украины и Западной Белоруссии.
В своем письме Шелепин ссылался на приказ Сталина от марта 1940 года о массовом расстреле и задавал вопрос, что делать с личными делами 21 857 человек. Он указывал, что эти дела не представляли оперативного или исторического интереса ни для СССР, ни «для польских друзей». Напротив, считал Шелепин, если открыть правду об этой операции, то могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, которые принесут нежелательные последствия. Шелепин просил у Хрущева разрешения уничтожить личные дела расстрелянных. И он его получил.
Много лет я чувствовал необходимость рассказать правду о Катыни. Меня приводило в ярость, что Советы упорно отказывались признать свою вину за содеянное в 1940 году, а англичане по-прежнему поддерживали советскую версию. Почему убийцы поляков остались безнаказанными? Почему министерство иностранных дел Великобритании через десятилетия после окончания войны продолжало покрывать виновных? И я дал себе клятву сделать все, что в моих силах, чтобы истина открылась.
В 1972 году я обнаружил в Государственном архиве донесение О’Малли и основные документы, касающиеся событий в Катыни. На основе этих документов я написал обстоятельную статью для «Санди таймс»[103], которая стала первым пробным камнем для «вентилирования» вопроса о признании Британией вины Советов. В статье я призывал беспристрастно рассмотреть факты, что, возможно, «вызовет боль», но зато «приведет к заживлению раны». Я был убежден, что примирение поляков и русских невозможно до тех пор, пока СССР не признает свою вину, и что долгом Британии является отказ от советской версии.
В апреле 1972 года, готовя статью к публикации, я написал Антони Идену (лорду Эйвону), напомнил его слова в палате общин в 1943 году, когда он говорил одно, а думал совсем другое, и попросил, если это возможно, прокомментировать их теперь. В мае Иден прислал мне довольно уклончивый ответ: «Какими бы ужасными ни были события в Катыни, я полностью согласен с мнением лорда Абердира». Его убеждение в том, что «меньше скажешь — легче помиришься», с 1943 года так и осталось неизменным. Я же на страницах «Санди таймс» высказал иное мнение: чем дольше скрывать правду о Катыни, тем сильнее будет гноиться рана.
После публикации моей статьи со ссылками на документы из Государственного архива польскую общину в Лондоне охватило возмущение. Поляки начали сбор средств, чтобы увековечить память жертв массового убийства, и к 1974 году у них набралась необходимая сумма. Нашли и место для мемориала: двор у церкви св. Луки в лондонском районе Челси. Но тут поляки столкнулись с бюрократическими препонами.
Британские власти запретили полякам ставить памятник в честь погибших родственников. Англиканская церковь тоже выразила протест, и к нему присоединились местные общественные организации. Выступая в Церковном апелляционном суде, представитель лондонского епископа Джордж Ньюсом выступил против предоставления полякам участка для памятника, поскольку это «не было согласовано с церковными властями». Волновало его и то, что на мемориале предполагалось указать дату «1940», а это могло рассматриваться как признание вины Советов «без предоставления обвиняемым возможности оправдаться».
Пламенный защитник поляков Луи Фитцгиббон незамедлительно обвинил англиканскую церковь в том, что она «поступает как Понтий Пилат», однако церковный протест поддержали местные жители. Они заявили, что «церковный дворик является уютным местом, где люди любят отдыхать». Обелиск, отмечали они, будет бросать тень на это место как в прямом, так и в переносном смысле. Джон Хейуард, архидиакон Мидлсекса, тоже выступил против установки обелиска, мотивируя тем, что памятник будет напоминать «указующий перст, взывающий к отмщению». А когда начнется массовое паломничество поляков к мемориалу, то «они вытопчут клумбы, повредят дорожки и газоны».
Полякам вновь дали понять, какое ничтожное значение имел для Англии вклад их страны в общую победу над гитлеровской Германией. Им показали, что для британских властей цветочные клумбы гораздо важнее памяти тысяч убитых. Муниципалитет Челси и Кенсингтона решил предоставить для памятника другой участок — в Ганнерсберри, западном предместье Лондона.