В тот вечер я пришел на прием, устроенный Харви Хайндсом, в дурном расположении духа. У меня в кармане лежала пригоршня металлических значков, которые я специально заказал, чтобы раздать тем, кто разделяет мое отношение к московскому мэру и его визиту. Значки были круглые, и на них было три слова «ОРЛОВ — САХАРОВ — ЩАРАНСКИЙ», обрамленных нарисованным кольцом из колючей проволоки.

Присутствовавшие на приеме консерваторы с готовностью разбирали значки и в знак солидарности со мной тут же прикалывали их на лацканы смокингов. Но таких, конечно, было меньшинство, а одна гостья вообще не поняла, что там написано. Она подошла ко мне и, глядя на значок через очки, сказала: «Рада познакомиться с вами, господин Орлов. Правда, боюсь, что не смогу выговорить два остальных ваших имени».

Тут Харви Хайндс попросил тишины и начал свою приветственную речь. Вступительные формальности я выслушал с вежливым вниманием, но затем Хайндс в весьма невыдержанных выражениях принялся клеймить еврейских демонстрантов, протестующих против политики советского правительства. Он сказал примерно следующее: «От имени жителей Лондона хочу заверить мэра Москвы, что мы глубоко сожалеем о грубой выходке группки отщепенцев, которые хотели бы помешать развитию дружественных англо-советских отношений…»

Меня настолько возмутили его малодушные извинения, что я через весь зал громко высказал свое несогласие. Конечно, мне не следовало так поступать. Я был приглашен Хайндсом и не должен был обижать его гостя. Но в тот момент мне было гораздо важнее довести до сведения советских аппаратчиков мое отношение, чем соблюсти правила хорошего тона. Мало кто счел мою выходку уместной, возобладал настрой, заданный присутствием десяти гостей из Москвы и работников советского посольства. «Вы не слишком вежливы, лорд Бетелл», — ледяным тоном произнес один из дипломатов. Если бы человеческий взгляд мог убивать на месте, это был бы последний миг моей жизни. Я пошел по коридору на выход, сопровождаемый оскорблениями Хайндса и его друзей. Я точно не помню все его слова, но последний выкрик остался у меня в памяти: «А что вы сделали, чтобы помочь Нельсону Манделе?»

Это был веский аргумент. Мандела тоже являлся политическим заключенным, хотя его тюремщиками были не коммунисты, а представители белого правительства Южной Африки. Почему же я не выступал в его защиту? Хайндс затронул не самую приятную сторону конфликта между Западом и Востоком. Запад поддерживал советских диссидентов, выступающих против политики СССР. Советский Союз и дружественные ему государства критиковали политику ЮАР. Но не было «единого фронта» правых и левых сил, выступавшего одновременно против притеснений в Советском Союзе и Южной Африке.

В британском парламенте тоже всегда царила междоусобица, когда заходила речь о правах человека. Выпады консерваторов против Советского Союза мгновенно парировались лейбористами выпадами против Южной Африки, словно удары в теннисе. Двойной стандарт был нормой. Политические соображения преобладали над общечеловеческими, причем обе стороны эксплуатировали страдания бесстрашных защитников правого дела, отстаивая свои интересы в борьбе против иностранных государств с чуждой им идеологией. По мнению лондонского муниципалитета, в этом состояла и моя вина. Я достаточно энергично защищал русских диссидентов, смутьянов, чей антисоциалистический экстремизм угрожал мировому спокойствию и равновесию, но ни разу не выступил в поддержку африканца, человека, близкого к коммунистической партии ЮАР и томящегося в тюрьме двадцать один год.

В 1983 году Мандела еще не был широко известной всему миру политической фигурой, какой является сейчас. Он был одним из основателей вооруженного движения сопротивления «Умхонто ва Сизве» («Копье нации») при Африканском национальном конгрессе (АНК), возникшего на волне страшной резни в Шарпе-вилле в 1960 году. В апреле 1964 Мандела заявил на суде: «Перед нами было только два пути: либо уступить перед лицом силы, что неминуемо повлекло бы дальнейший произвол со стороны властей, либо вести свою борьбу до конца. Принят был второй вариант, и тогда возник вопрос: а как это сделать?» Было решено внести определенные поправки в политику ненасилия, которой Африканский национальный конгресс руководствовался со дня своего основания в 1912 году. На этой стадии основатели движения сопротивления решили не прибегать к террористическим акциям. Они ограничились партизанскими акциями против электростанций и Других общественных сооружений.

Мандела нелегально покинул ЮАР и отправился в Эфиопию, а в июне 1962 по фальшивому эфиопскому паспорту прибыл в Англию, где встретился с лидером лейбористов Хью Гейтскеллом. Затем он вернулся в ЮАР. 7 августа Манделу арестовали на блок-посту недалеко от Дурбана. Первоначально (7 ноября) его осудили на пять лет за подстрекательство к забастовкам и за выезд из страны по поддельным документам. Позже ему вменили в вину государственную измену.

На знаменитом процессе, состоявшемся в апреле 1964 года, в пользу Манделы говорило то, что ни один человек не был убит по его настоянию, а вооруженное сопротивление он избрал лишь потому, что все легальные средства были для него закрыты. У него не было права принимать участие в выборах. На суде Мандела объяснял: «Я планировал саботаж как результат политической ситуации, сложившейся в стране за долгие годы тирании и угнетения моего народа белым населением». Вынося Манделе приговор в июне 1964 года, судья де Вет отклонил его жалобу на удручающие жизненные условия черных южноафриканцев. По мнению судьи, их уровень жизни и зарплату нужно было сравнивать не с белыми южноафриканцами, а с чернокожими жителями соседних африканских стран, и сравнение было бы в пользу ЮАР. Де Вет приговорил Манделу и других заговорщиков к пожизненному заключению, подчеркнув, что если бы хоть один белый погиб в результате его действий, то их ждала бы смертная казнь. В этих обстоятельствах жизнь в заключении осужденным следует рассматривать как проявление снисхождения.

Манделу и его товарищей сослали на Роббон, скалистый островок неподалеку от Кейптауна, где в известковых каменоломнях трудились около тридцати политзаключенных. Они разламывали валуны, чинили дороги и собирали на побережье морские водоросли. Мандела рассказывал: «Первые десять лет условия были очень плохими. Мы подвергались физическому насилию и психологическому давлению. На рудниках работали ежедневно с семи утра до четырех, с часовым перерывом. Нам не выдавали ни носков, ни нижнего белья, только сандалии, шорты и миткалевые куртки. Наш труд был изнурительным, однообразным и непродуктивным. Зимой в дождливые дни мы страдали от холода. Охранники заставляли нас работать не покладая рук от рассвета и до захода солнца. Кратковременные передышки для нас наступали только тогда, когда им казалось, что мы совсем ослабли. На завтрак давали маисовую кашу и половину чайной ложки сахара, на обед — отварную крупу с маисовым питьем, а на ужин — кашу с овощами. Отношения с охранниками были очень напряженными». Элен Сузман, участница кампании против апартеида, депутат парламента от либеральной партии, одна из немногих, кто посещал политических узников на острове Роббон, также вспоминает об «ужасных условиях», в которых содержались заключенные, о восточно-европейских овчарках, с которыми охранники не расставались, о татуировке в виде свастики на руке одного из них. Когда Сузман сказала кому-то из надзирателей, что с узниками грубо обращаются, тот ответил: «Ерунда это все, миссис Сузман. Подумаешь, разок получили пинка под зад!»

В конце семидесятых условия несколько улучшились. Манделу и других заключенных преклонного возраста освободили от каторжных работ, им даже разрешили заниматься спортом и читать. В апреле 1982 года Манделу и еще пятерых узников вывезли с острова и перевели в усиленно охраняемую Полсмурскую тюрьму неподалеку от Кейптауна. Условия содержания стали намного хуже. В июле 1983 года, к моменту моей стычки с Хайндсом и его соратниками, уже было известно, что в новой тюрьме с Манделой обращаются крайне жестоко. Еще в мае в «Таймс» появилось письмо за подписями герцога Девонширского, лидера лейбористов Дениса Хили и лидера либералов Дэвида Стила с обвинением южноафриканских властей в том, что чернокожих лидеров специально перевели в новую тюрьму, чтобы «усилить суровость наказания». Авторы писали, что нынешнее состояние заключенных таково, что «есть серьезные основания опасаться за их жизнь», и что правительство ЮАР стремится «подорвать физическое и моральное здоровье этих политических деятелей», которым «вот уже год запрещено выходить на свежий воздух» и «суждено быть погребенными в камере до конца своих дней».

На это выступление авторов письма вдохновило обращение Винни Манделы к известной южноафриканской диссидентке Мери Бенсон, проживавшей в Лондоне. Винни описала мрачную картину: ее мужа разлучили с его товарищами Вальтером Сизулой и Ахмедом Катра-дой, ему было запрещено покидать камеру, заливаемую потоками дождя, что пагубно сказывалось на здоровье. Манделу заставляли носить обувь маленького размера, и в результате ему пришлось перенести операцию.

Согласно положениям «Международной амнистии», Мандела не мог считаться узником совести. Он был лишен этого права, поскольку поддерживал политику насильственных действий, проводимую Африканским национальным конгрессом. Кроме того, Мандела восхищался Советским Союзом как державой, сделавшей очень много для АНК и других «движений сопротивления». Все это делало крайне затруднительным для британских консерваторов оказание ему реальной помощи — ведь в нашей партии многие поддерживали Южную Африку и политику апартеида. Тем не менее, Мандела показал себя человеком железной воли и твердых убеждений. И хотя в первое десятилетие, проведенное им на острове Роббон, о его деле мало кто знал, к восьмидесятым годам во многих странах его воспринимали как настоящего чернокожего героя. В Аондоне его именем называли улицы, а пластинка с песней «Свободу Манделе» распродавалась огромными тиражами. Для многих людей, будь они консерваторами или нет, он символизировал неприятие расистской политики в ЮАР. Кроме того, был еще и вполне естественный вопрос о справедливости. Преступления, в которых обвиняли Манделу: порча имущества и стремление уничтожить апартеид — никак не соответствовали тюремному заключению сроком в двадцать один год. Даже если он и был виновен, пришло время освободить его.

Я обсудил ситуацию с Элен Сузман и в октябре 1984 года отправил послание южноафриканским властям, в котором заверил их, что я не сторонник любого насилия, в том числе и совершаемого АНК, и попросил разрешения посетить Манделу в тюрьме. Я подчеркнул, что в европейской прессе появились сообщения об ухудшении состояния его здоровья, связанного с плохими условиями содержания под стражей. Я также упомянул о разговоре с представителем Красного Креста Николя де Ружмоном, недавно посетившим Манделу, который оценил условия содержания заключенного как удовлетворительные. Поэтому мне бы хотелось, писал я, довести до сведения Европейского парламента, чья же версия верна.

Это было похоже на выстрел в темноте. Годом ранее я обращался в советское посольство к Олегу Гордиевскому с просьбой разрешить мне поездку в советские трудовые лагеря. Ее даже не стали рассматривать. «Лагеря находятся слишком далеко, — ответил Гордиевский, — и там плохие дороги». Так почему же власти ЮАР должны были проявить большую покладистость? Вряд ли кому-либо кроме жены или близких родственников разрешалось посещать обвиненного «в подрывной деятельности», как называло политических узников правительство ЮАР. Например, сенатор Эдвард Кеннеди вместе с группой иностранных журналистов в надежде увидеться с Манделой доехал до самых ворот тюрьмы, но их остановили запретом в типично советском стиле: мол, пребывание Манделы в тюрьме — сугубо внутреннее дело и иностранцев не касается.

Вот почему я очень удивился, когда в конце года из Йоханнесбурга мне позвонила Элен Сузман и сообщила, что правительство удовлетворило мою просьбу. Видимо, им нужно было узнать, каково же на самом деле состояние здоровья Манделы; наверняка они думали, что английский консерватор, член палаты лордов, вряд ли примет сторону чернокожего революционера левого толка.

Свой первый день в Кейптауне, воскресенье 20 января 1985 года, я провел, путешествуя по «Перекрестку» — небольшому району нелегальной застройки недалеко от Кейптауна. Элен Сузман стала моим гидом. Она объяснила, что время от времени эти трущобы сносят бульдозерами, но вскоре они появляются на старом месте снова. Язык не поворачивался назвать домами эти ветхие развалюхи из рифленого железа и пустых картонных коробок, покрытых пластиком. Пародия на человеческое жилье и позор для богатой страны, заявляющей, что здесь правят закон и порядок. У «Перекрестка» было одно преимущество — близость к большому городу. Несколько минут на автобусе — и вы на работе. В остальном это был ужас, поэтому удивляли улыбки на лицах чернокожих жителей и их учтивые приветствия. Элен Сузман сказала мне: «Почему они не забрасывают нас камнями? На их месте я бы это сделала».

На следующий день министр юстиции X. Дж. Кутей объяснил мне, что единственной надеждой на освобождение Манделы может быть помилование президента. Ведь его осудили за государственную измену, и приговор означал пожизненное заключение. Кутей согласился, что двадцать один год заключения — слишком долгий срок и что «с объективной точки зрения» Манделу следует освободить, если возникнет такая возможность. Но пока такой возможности нет, так как Мандела не желает способствовать собственному освобождению. «Он не раскаивается за содеянные преступления. И поддерживает объявленный вне закона Африканский национальный конгресс и политику насильственного переворота в стране. Если он отречется от применения насилия и вступит в политические дебаты, мы сможем оказать ему помощь. Судьба Манделы зависит от него самого».

Чуть позже меня отвезли в Полсмур и накормили обедом, приготовленным заключенными — пережаренным бифштексом с картошкой. Тюрьма Полсмур состояла из нескольких отдельно стоящих длинных корпусов. Это было похоже на мрачный кампус какой-нибудь школы или технического университета. Женщины и мужчины находились в разных корпусах, белых, черных и «цветных» заключенных содержали раздельно. Комиссар по надзору за тюрьмами генерал-лейтенанта Виллемсе уверял, что рацион каждого заключенного, независимо от цвета кожи, составляет 10 571 килоджоулей в день, им полагается приличная одежда, разрешаются посещения родственников, развлечения, и они могут быть освобождены досрочно. Позиция Виллемсе была понятна. Он считал, что Южная Африка придерживается североамериканских и западноевропейских стандартов, и мировое сообщество судит ЮАР слишком строго.

После обеда меня проводили в главный корпус, в блок с усиленной охраной. Кругом сновали оживленно болтающие на африкаанс старшие офицеры в желтой форме с золотыми звездами на эполетах и в лихо заломленных фуражках. Меня привели в какую-то комнату с приятной и простой обстановкой. В центре стоял стол со стеклянной столешницей, над которым красовался портрет президента Питера Боты с серебряным орденом на оранжевой ленте. Через несколько минут в комнату вошел высокий, подтянутый седовласый человек в свежей рубашке оливкового цвета и отутюженных синих брюках. Он пожал мне руку и поприветствовал на хорошем английском языке. Он сказал, чтобы я чувствовал себя как дома и предложил сесть за стол, где удобнее делать записи. На какую-то долю секунды я подумал, что это генерал или полковник из тюремного ведомства. Он держался уверенно, словно самый старший по званию, хотя и был чернокожим. И тут меня осенило: передо мной стоял человек, ради которого я пересек полмира.