Мне даже пришел в голову весьма необычный вопрос. А в самом ли деле КГБ повинен в том, что мне отказали в визе? Не могли ли это быть британские власти? Может быть, служба МИ-6 направила ко мне своего агента Гордиевского, чтобы проверить мою реакцию на его высказывания? А потом, возможно, МИ-6 попросила его организовать отмену моей визы, дабы исключить риск возникновения еще одного эпизода «холодной войны», который я мог спровоцировать своими действиями, или же с целью оградить своего человека от подозрений из-за того, что он оказывает помощь такому неисправимому пропагандисту антисоветских идей, как я? Все это отлично иллюстрировало, писал я, какие опасности подстерегают любого простого человека, имевшего неосторожность вторгнуться в эту «пустыню зеркал», в эту «большую игру» между Востоком и Западом. Единственным путеводным принципом, который я смог из всего этого извлечь, стало правило никогда не доверять тому, что кажется очевидным с первого взгляда, а предполагать прямо противоположное.

Британские секретные службы держали Гордиевского в подполье почти пяти лет. Будучи писателем, я сожалел об этом. Мне по вполне понятным причинам не терпелось возобновить наше знакомство. К тому же я хотел извиниться за свою грубость 18 апреля 1983 года, когда он пришел сообщить мне про мою визу. Однако МИ-5 и МИ-6 очень пеклись о его безопасности. Считалось, что Гордиевский живет «в безопасности где-то на юге Англии», но точное местоположение его жилища было одной из самых бдительно охраняемых тайн правительства. Через министерство иностранных дел я направил ему письмо с просьбой связаться со мной, когда у него появится такое желание.

Первые два или три года он не виделся ни с кем кроме узкого круга надежных официальных лиц. Несколько раз он бывал в Соединенных Штатах, где общался с представителями ЦРУ и поддерживал престиж Великобритании, передавая имевшуюся у него информацию. По качеству она была на вес золота и, с британской точки зрения, в значительной степени восполнила ущерб, нанесенный изменой Филби и других агентов во время первой «холодной войны».

Кто как не он — настоящий профессионал — имел право рассказать свою историю и извлечь из этого дополнительную выгоду? Он встретился с Кристофером Эндрю, специалистом из Кембриджа, и они принялись за работу над книгой, которая должна была стать академической историей КГБ и его предшественниц, обогащенной знаниями и практическим опытом самого Гордиевского. Однако он все еще тяжело переживал разлуку с семьей, с которой не имел никакой возможности общаться уже более двух лет. Все это время его британские «опекуны» советовали ему не говорить и не предпринимать ничего в этом направлении. Он рассказывает: «С 1985 по 1990 год люди из министерства иностранных дел и «друзья» убеждали меня в том, что их секретная дипломатия, целью которой было переселение моей семьи на Запад, требовала благоразумной осторожности с моей стороны. Я не был уверен в действенности такой политики, да и некоторые из «друзей» (то есть МИ-6) тоже по сути дела считали, что единственным путем, ведущим к цели, была гласность». Лейла все это время находилась под интенсивным давлением, вплоть до угроз применения к ней самой юридических санкций, несмотря на то, что она ничего не знала о двойной жизни своего мужа.

Она рассказывала: «Они решили отыграться на мне и наших девочках… Я была в шоке, узнав в ноябре 1985-го о смертном приговоре. Вот почему я согласилась подать на развод. Они говорили мне: «Лейла, вы же не идиотка. Он молодой мужчина. Неужели вы думаете, что он провел все эти месяцы без женщины?» Потом они сообщили, что у него роман с секретаршей-англичанкой. Потом сообщили, что он на ней женился. Я знаю, что мужчина может разлюбить жену. Такое случается. Но как бы он ни относился ко мне, я знаю, что он никогда не бросил бы дочерей. Он их обожает. Я была уверена, что он свяжется с нами, хотя бы ради них… Первые два года от меня добивались одного — чтобы я написала Олегу: «В Англию к тебе не поеду». Тогда, если бы англичане потребовали выпустить нас, комитетчики могли заявить: «Она не хочет ехать». Но этих слов они от меня так и не услышали».

В декабре 1987 года Маргарет Тэтчер подняла этот вопрос в личной беседе с Горбачевым, состоявшейся на военно-воздушной базе Брайз Нортон вблизи Оксфорда, где он сделал краткую остановку по пути в США для подписания договора с Рейганом. Она выбрала наилучший момент: сразу после того, как Горбачев спел русскую народную песню у рождественской елки, — чтобы спросить, сможет ли теперь Гордиевский воссоединиться со своей семьей: «Он поджал губы и ничего не сказал. Ответ был вполне ясен»[85].

Тем не менее в том же месяце Лейла получила пространное письмо от мужа, после чего она могла уже надеяться, что их совместная жизнь будет возможна. И она начала делать все, что было в ее силах, для воссоединения с ним. КГБ снова попытался повернуть события в свою пользу. «Они сделали мне странное предложение: «Мы отменим смертный приговор. Советский Союз помилует Гордиевского. Он сможет вернуться, и вы все вместе будете жить в Москве». Я рассмеялась им в лицо. Это было абсурдно. КГБ не прощает людям таких поступков, какой совершил Олег».

И все же теперь супругам было разрешено разговаривать по телефону. Однако разлука приносила обоим ужасные переживания. Все друзья Лейлы от нее отвернулись. Им надоели допросы в КГБ после каждой встречи с ней. Ее письма перехватывались, устроиться на работу она не могла. Как же ей было работать, если ее постоянно сопровождали люди из КГБ? Да и телефон ей не отключали только из-за Олега, потому что из ее разговоров с ним можно было извлечь полезную информацию.

Ни о каких отношениях с другим мужчиной не могло быть и речи, даже если бы она этого и захотела. «Стоит мне только чихнуть у себя в квартире, как весь КГБ уже знает об этом», — рассказывала она. Она вернула себе девичью фамилию, характерную тюркскую фамилию — Алиева. Фамилия «Гордиевская» не годилась для Маши и Анюты, ведь они ходили в школу. Лейла жила уединенно, дочерям говорила, что их отец «работает за границей». Но те подрастали, не за горами было время, когда они узнают правду, которая страшна и может стать причиной гонений.

26 февраля 1990 года Гордиевский наконец всплыл на поверхность с серией статей в «Таймс» и появился на телевидении, явно загримированный, в парике и с накладной бородой. «У КГБ есть специальная служба для расправы с перебежчиками… Довольно неприятно сознавать, что кто-то постоянно планирует твою смерть», — скажет он позже[86]. На вопрос корреспондента «Таймс», почему он совершил переход на сторону противника, он ответил: «Обстановка в Советском Союзе была удручающей. Спасти Россию от коммунизма было невозможно. Она исчезла — эта прекрасная старая Россия, прекрасные чудаки, церкви и церковные секты, разнообразие политических партий, фантастическое искусство начала века. Все это было утрачено навсегда».

КГБ утверждал, что он сделал это ради денег. Там также намекали, что в Копенгагене МИ-6 шантажировала его любовницей и в итоге завербовала. Сам он мотивирует свой поступок иначе. Он поступил так, сказал он корреспонденту «Таймс», из этических убеждений и в надежде, что сможет помочь спасению хотя бы западной цивилизации. Его версия подтверждается бывшим агентом ЦРУ в Лондоне, который сказал мне: «До случая с Гордиевским я бы ответил, что такого явления, как идеологический перебежчик из Советского Союза, на свете не бывает».

Четыре месяца спустя он наконец-то связался со мной, и мы договорились, что он придет ко мне на чашку кофе. Встреча должна проходить под строгим наблюдением. Он будет без парика и бороды, и фотографировать его нельзя. Итак, 15 августа 1990 года мы встретились лицом к лицу за тем же самым стеклянным столом, как и в то, более напряженное время семь с лишним лет тому назад. Тогда мы были противниками, или, по крайней мере, я так думал, а теперь, в разгар горбачевской гласности и перестройки, мы стали союзниками в борьбе против гебистских пережитков. Меня тронуло его мужество и душевные переживания из-за разлуки с семьей. Он передал мне некоторые выдержки из дела, заведенного на меня в КГБ. Я значился «оголтелым, активным антисоветчиком и антикоммунистом». У меня не было возражений против такого определения моей персоны. И наконец он открыл мне тайну моей аннулированной визы. Кажется, я был не прав, подозревая существование некоего коварного заговора между Востоком и Западом в связи с «визой, которой никогда не существовало». Ничего кроме советской бюрократической ошибки в этом деле не было.

Когда я подал заявление в феврале 1983 года, рассказал он мне, посольский компьютер не вычленил моего имени, в результате чего визы были выданы без исключения (то есть мне по ошибке) всем, для кого их запросила фирма «Томсон Турз». И только когда список прибывающих туристов был послан в Москву, в Центр, где стояли более совершенные компьютеры, ошибку обнаружили, и в Лондон было направлено указание аннулировать мою визу. Гордиевский вспоминал, что в апреле 1983 года к нему явился Юрий Иванов, один из офицеров контрразведки, работавший «под крышей» посольства в консульском отделе, и с трудом сдерживая радость заявил, что виза аннулирована.

В последнее время в печати появилось много интервью с Гордиевским, но, как поведал мне сам Олег, основные разоблачения он приберег для своей книги, публикация которой планировалась на конец того года. Между тем в одном вопросе я мог оказать ему посильную помощь. Олег знал, что я обладал недюжинным опытом устраивать громкие скандалы вокруг того, что творят представители советской власти. Как говорил Андрей Сахаров, любое нарушение прав человека должно обращаться в политическую проблему для правительства того государства, которое это нарушение допустило. Итак, готов ли я направить свои способности и опыт на то, чтобы убедить КГБ оставить семью Олега в покое?

Он пришел к выводу, что применение секретной дипломатии ни к какому существенному результату не приведет: «Я решил превратить борьбу за свою семью в политическое дело. Еще в 1990 году я убедился — и придерживаюсь этого мнения по сей день, — что окутывать мою персону покровом тайны было огромной ошибкой. Недооценка ситуации министерством иностранных дел крайне раздражает меня».