Утром 4 февраля 1984 года мы вылетели в Кветту, главный город на западе Пакистана, и потратили остаток дня на поиски джипа, который помог бы нам пересечь границу и попасть на оккупированную советскими войсками территорию. Лучший в городе отель «Нил», где мы остановились, был убогим, без телефона, с комнатами, похожими на тюремные камеры, кроватями на железных рамах и восточными туалетами. Мы на удивление легко нашли водителя, машину и необходимое количество канистр с бензином. К вечеру все было готово. Мы поужинали в местном китайском ресторанчике и в пять часов утра тронулись в путь.
В джипе нас было пятеро: Джон Рич, фотограф из газеты «Мейл он санди» Эйден Салливан, наш проводник Ахмад, водитель-пакистанец и я. Все три западных гостя были одеты в неубедительные подобия афганской одежды: белая куртка, длинный шарф, плоская шляпа и мешковатые штаны, подвязанные шнуром от пижамы. Нам сказали, что это необходимо, поскольку пакистанская полиция высматривала приезжих с Запада, проникавших в Афганистан и доставлявших ей неприятности. Однако если бы нас остановили, маскировка нам бы не помогла. У двоих из нас были голубые глаза, и все трое были светловолосыми и гладко выбритыми.
На карте наш путь казался несложным — всего 100 миль по прямой на северо-восток от Кветты до Ала Джирги — но на деле он оказался сущей мукой, поскольку во время поездки по суровой пустынной местности нас немилосердно трясло на ухабах и выбоинах дорог и на пересохших руслах рек. За первый час мы преодолели половину пути — пятьдесят миль по главной дороге в направлении Чамана на афганской границе, — потом повернули направо, и после этого скорость нашего продвижения по колеям и рытвинам редко превышала десять миль в час, а порой мы вообще двигались со скоростью пешехода. Мы поднимались вверх по проходу между хребтами Хваджа Амран и Тоба Какар с их пиками высотой до 10 000 футов, пока не достигли зоны снегов и дорога не превратилась в полосу льда. Через три часа после того, как мы свернули с главной дороги, колеса нашего джипа забуксовали, и мы остановились на крутом склоне.
Мы застряли в миле от перевала, поэтому нам пришлось выйти из машины и, подложив под колеса комья земли, которые мы собрали и принесли в складках нашей афганской одежды, мы стали толкать джип. Это помогало колесам зацепиться за ледяную поверхность, но даже таким способом за час мы преодолели всего лишь несколько сот метров. Снег сменился льдом, склон становился круче, и колеса попросту не могли на нем удержаться. Мы старались изо всех сил, но чувствовали, что их у нас не хватит, чтобы до темноты вытолкнуть джип на перевал.
Нас спасло появление встречного пакистанского автобуса с тридцатью пассажирами, которых сердобольный водитель мобилизовал нам на помощь. Мы дали водителю автобуса денег, чтобы он в ближайшей чайхане отблагодарил помогавших нам пассажиров. Опасаясь, что мы можем застрять снова, он отдал нам свою лопату.
Мы испытали истинное блаженство, когда, одолев перевал, наконец-то покатились вниз. Через семь часов после выезда из Кветты мы пересекли невидимую «линию Дюрана» — границу между Пакистаном и Афганистаном, проведенную англичанами. На большом валуне было по-персидски написано приветствие «хуш амадид», и нам стало понятно, что мы неофициально и нелегально оказались на афганской территории. Здесь я вылез из джипа и снял с себя афганскую одежду. Я полагал, что мне будет лучше предстать перед афганским командиром как англичанину, в темном костюме с полосатым галстуком, вместо того, чтобы неубедительно маскироваться под афганца.
Полчаса спустя, сразу же после полудня, мы обогнули выступ скалы и попали на контрольный пункт «Хизби ислами». Над дорогой было натянуто зеленое полотнище со словами «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СВОБОДНЫЙ АФГАНИСТАН!». По обе стороны стояли бородатые моджахеды с автоматами Калашникова, перепоясанные патронташами, и угрожающе держали пальцы на спусковых крючках. Они производили впечатление суровых и храбрых бойцов. Нас спросили, что мы с собой везем, и мы показали свой нехитрый багаж — дорожные сумки с пакетиками орехов и изюма, фотоаппараты и магнитофоны. Как выяснилось, их интересовало только холодное и огнестрельное оружие, которого у нас не было. Даже бутылка водки у Джона Рича при всем их исламском фундаментализме бойцов не смутила. Когда мы выезжали из Кветты, бутылка была полная, теперь же она была наполовину пуста.
Ала Джиргу, деревню с глиняными домиками, моджахеды превратили в военный лагерь с противовоздушными постами, тренировочными комплексами, пекарней, лазаретом и даже гостевым домиком, куда нас и поселили. Там не было кроватей — только матрасы на полу, на которых мы должны были сидеть, есть и спать. В другом конце дома находилась дровяная печка, а за дверью — площадка для омовения, с краном, но без раковины. Туалетом служили ямы, вырытые в земле поодаль.
Командир Абд-уль-Рахман прежде был полковником афганской армии. Он перешел на сторону противника, отметив это весьма драматичным способом — уложив из пулемета несколько десятков собратьев-офицеров, сидевших в столовой. После этого он бежал к моджахедам. С нами он вел себя вежливо и гостеприимно, как ему велел долг мусульманина. Получив предписание из штаб-квартиры в Пешаваре, он охотно позволил мне встретиться с советскими пленными. Я сознавал, что несколько часов мы будем находиться в изоляции, без всякой надежды на помощь, как гости человека, известного безжалостной решимостью, жестокого бойца, одного из старших командиров экстремистской группировки «Хизби ислами», лидер которой был фанатичным противником Запада. С нашей стороны было бы весьма неразумно вызвать его раздражение или какие-либо подозрения относительно причин нашего визита.
Нас угостили лучшим из того, что здесь было — рисом и очень жидким соусом карри. По местной традиции, следовало правой рукой скатать рис в липкий шарик и макать его в соус, пропитывая рис насквозь. Овладеть этим процессом для западного человека трудно. Поэтому мы обрадовались, узнав, что специально для иностранных гостей у афганцев имеется запас ложек. Еще нам предложили хлеб, плоский и круглый, испеченный здесь же, в лагере, и немного сладкого печенья. Мы были довольны, что захватили с собой шоколад и изюм, хотя самым приятным воспоминанием о трапезах в Ала Джирге был чай. Крепкий и очень сладкий, он поднимал настроение, как шампанское.
Потом мы увидели советских военнопленных. Нам показали девятерых, пятеро из которых выглядели как европейцы, а четверо — как мусульмане. Испачканных в грязи и подавленных, их выводили по одному из ям в земле, где они содержались. Пленные всячески старались выказать благодарность моджахедам, сохранявшим им жизнь — по крайней мере, до сих пор, — взамен на их заверения принять ислам. В то же время они пытались дать мне понять, в каком отчаянном положении они находятся, надеясь, что я, быть может, помогу им выбраться из этой ужасной ситуации.
Я спросил одного из пленных мусульман, чего бы он хотел. Он ответил: «Я хочу жить. Где? Где угодно, только не в Советском Союзе». Другие сказали мне, что хотят попасть в Турцию, во-первых, потому что это мусульманская страна, а во-вторых, потому что турецкий язык похож на их родной. Их рассказы были путаными. Один из «мусульман», назвавшийся Назрулаевым, оказался Сергеем Целуевским, русским из города Ломоносова, что под Ленинградом. Часть пленников называла себя офицерами, полагая, что это придаст им ценности в глазах моджахедов, и те их пощадят. Другие наоборот преуменьшали свою роль в армии, рассчитывая, что пленившие их афганцы проявят большую снисходительность к простым солдатам.
Почти все они уверяли меня, что на родине их ожидает смертная казнь. Некоторым собственная судьба, похоже, была безразлична. Один, назвавшийся Сергеем Андреевым, выглядел совсем мальчишкой, хотя сказал, что ему девятнадцать. Казалось, что он сломлен и перестал бороться за жизнь. Его товарищи говорили, что парень не мылся уже несколько месяцев. От пленных исходил сладковатый запах гниения. Нам сказали, что некоторых моджахеды использовали вместо наложниц.
С двумя русскими обращались особенно плохо из за того, что они сказали моджахедам о своем желании вернуться в Советский Союз. Один из них, Александр Жураковский, утверждал, что был сержантом в танковой части. По его словам, он дезертировал, потому что должен был предстать перед военным трибуналом за халатность, проявленную во время боевых действий и приведшую к срыву операции. Он был в явном замешательстве, не зная, как себя вести с нагрянувшими невесть откуда странными людьми с Запада: то ли занять просоветскую, то ли антисоветскую позицию.
Он сказал: «Если я вернусь домой, наверное, меня расстреляют или посадят очень надолго. Но дома у меня остались родители, и я хочу вернуться туда. Я родился в своей стране, там же хочу и умереть. Тому, что я сделал, нет прощения. Я нарушил присягу, а за это есть только одно наказание».
Его держали в одной яме с Валерием Киселевым, который был в еще большем замешательстве. Он рассказал нам, что бежал из части в афганскую деревню, надеясь добыть гражданскую одежду, а потом пробираться домой, в Пензу. Сначала он сказал, что он офицер, потом вдруг заявил, что рядовой. То он говорил, что хочет вернуться домой в Россию, то — уехать на Запад. Противоречия в его словах вызвали у моджахедов подозрения. Он был одет в лохмотья, и ноги его были обмотаны тряпьем. Они сильно распухли, и никакая обувь ему уже не годилась. Киселев, Жураковский и еще один пленник, Сергей Мещеряков (который был тяжело болен, и нам его не показали), содержались в холодном погребе и видели дневной свет только два или три раза в году. Киселев не знал, какой месяц на дворе, и что Брежнев уже умер, и что у власти в его стране теперь Юрий Андропов. Положение пленников было плачевным, но трагедия, разыгрывающаяся на территории Афганистана, имела гораздо больший масштаб. По возвращении я написал в своем отчете Европейскому парламенту: «Считаю, что правительства западных стран должны высказать свое принципиальное согласие на то, чтобы предоставить убежище этим людям, которых не больше нескольких сотен и которые были против своей воли втянуты в войну советского правительства в Афганистане и дорого заплатили за его авантюризм». Джон Рич примерно в таком же тоне высказался в отчете сенату США. (К счастью, через несколько месяцев Жураковский и Исельневский были переправлены в США. Киселев же умер в плену.)
Ту ночь мы провели на полу в доме для гостей, все на одном большом матрасе, согреваясь теплом своих американских спальных мешков и стоявшей в углу печки. Старый боец-афганец не спал всю ночь, подбрасывая дрова в огонь. Разбудила нас утренняя молитва наших хозяев, и вскоре мы уже пили черный чай, взбадриваясь и готовясь к следующему дню в тылу врага. Старик принес нам холодной воды, и мы умылись и почистили зубы.
Дней, проведенных в Ала Джирге, хватило, чтобы мы хотя бы отчасти составили представление о том, что вынуждены испытывать живущие там люди, будь то боевики или пленные. Размышляя о том, каково жить долгие месяцы и годы в этом пустынном месте, мы также пришли к пониманию откровенно жесткой точки зрения моджахедов. К тому времени несколько тысяч советских солдат было убито на этой войне. Несколько сотен человек томилось в плену в условиях, сходных с теми, которые мы только что наблюдали. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что принесли советские войска афганскому народу. Число убитых, искалеченных или оставшихся без крова афганцев доходило до 5 миллионов человек. А все население Афганистана составляло 14 миллионов.
Это нам объяснил комендант афганского военного лагеря Абд-уль-Рахман. Он не испытывал ни малейшего сострадания к советским военнопленным и сохранял им жизнь только по приказу своего командира Гюльбеддина, который получал помощь от Запада. Нам они казались достойными жалости. У него же были сомнения в том, что они искренне приняли ислам и перешли на афганскую сторону. Во всяком случае, он не был убежден, что содержать их живыми было разумно. Мы спросили, отпустят ли их на Запад, где они могли бы вести антисоветскую пропаганду, на что он ответил, что не видит смысла отпускать врагов, чтобы, как он выразился, они «жили, как свиньи» на земле неверных. Мы были не в силах убедить его, и чем больше старались, тем труднее становилось избавиться от его гостеприимства.
Он хотел, чтобы мы остались «погостить» у него подольше, и поэтому прошло еще какое-то время прежде чем он нас отпустил. Над горами висели тяжелые тучи, и мы поняли, что придется искать другой путь домой, так как опасно преодолевать покрытый льдом перевал в темноте. К счастью, у нас был хороший проводник, и мы двигались быстро, пробиваясь обратно в Кветту вдоль русел рек и через стремительные потоки. Но вот наступила ночь, и наше продвижение стало более рискованным. Несколько раз мы застревали посредине реки, потому что вода, летевшая из-под колес нашего джипа, глушила мотор. И каждый раз мы сидели и терпеливо ждали, когда подсохнет двигатель, а поток проносился мимо машины, словно мимо острова. Наш шофер, закатав штаны и шлепая по воде вокруг джипа, протирал двигатель промасленной тряпкой, а мы беспомощно надеялись, что машина вот-вот заведется.