Но разве могут несколько слов, произнесенных по радио, заставить советского солдата дезертировать? Офицеры убеждали солдат, и в этом была доля истины, что любого человека, попавшего в руки к моджахедам, рубили на мелкие кусочки. Может быть, они даже знали и о напутствии Редьярда Киплинга британским солдатам, попавшим в подобный переплет сто лет назад. В 1981 году Гайлани признался мне, что советских солдат, захваченных его людьми, немедленно убивали, из-за, как он выразился, «негодования, вызванного страданиями, которые причинили нашей стране иноземные захватчики». Командиры других групп разделяли его точку зрения и линию поведения. Им даже не приходило в голову брать советских солдат в плен. Это было не в традициях афганцев.
Впрочем, так же вели себя и западные солдаты в условиях партизанской войны. Во Вьетнаме пленникам не было пощады ни с одной, ни с другой стороны. Исключение составляли американцы, потому что коммунисты были заинтересованы сохранить им жизнь. В 1943 году немецкие солдаты, попадавшие в плен к греческим партизанам, например в критских горах, вполне могли ожидать смерти после допроса, и британские офицеры, воевавшие вместе с греками, им не препятствовали. Это объяснялось тем, что у партизан просто не было условий для содержания пленных. Охранять их и трудно, и опасно. Малейшая потеря бдительности позволяет пленнику бежать. Партизаны обычно ограничены в продовольствии. Им нечем делиться с пленными. Они не имеют возможности переправлять пленных в лагерь или в тюрьму на контролируемой ими территории, кроме тех случаев, когда к ним попадает крупная «шишка» — тогда для транспортировки изыскивают особые средства.
Пленник представляет собой особую опасность для любого партизанского отряда. Он активизирует противника. Противник стремится освободить его, чтобы предотвратить утечку информации, или даже убить его по той же причине. В общем, его пребывание в отряде привлекает нежелательное внимание. Как правило, враг принимает меры, чтобы найти его и освободить.
В случае освобождения бывший пленник становится еще более опасным. Он обладает информацией о тех, кто его взял в плен. Он может раскрыть, кто они, кто их союзники, как они действуют, как они оснащены, в чем их слабое место. Тогда врагу проще организовать операцию против отряда. Если на отряд, где находится пленник, нападут, то его скорее убьют, чем позволят освободить или сбежать.
И все же мы считали, что моджахеды выиграют куда больше, если изменят свою политику в этом вопросе. Мы обращались к ним, призывая соблюдать общечеловеческие, а порой и исламские принципы, напоминая им о том, что любой человек может обратиться к исламу с просьбой о защите и получить ее, даже если этим человеком будет враг. Мы говорили им, что советские военнопленные однажды им могут понадобиться. Их можно будет обменять на своих соратников, заключенных в кабульскую тюрьму Пули-Чарки, использовать для политического маневра или выкупа.
Мы говорили им: у нас есть основания полагать, что среди советских солдат в Афганистане найдутся такие, кто не желает воевать и сбежал бы к моджахедам, зная, что к ним хорошо отнесутся. Они послужили бы хорошим источником информации, как для Запада, так и для самих афганцев, и дополнительным рычагом давления на советскую сторону.
Мы вынашивали идею о том, чтобы создать систему, с помощью которой дезертиров можно было бы переправлять на Запад, где они могли бы начать новую жизнь. В основном мы думали про США и Канаду, где есть большие русские и украинские общины, которые бы оказали им психологическую поддержку в первые дни, а затем помогли бы им освоить английский язык и найти работу. Мы хотели, чтобы в будущем моджахеды согласились передавать военнопленных после допроса в Пакистан, где западные официальные лица могли бы с ними побеседовать, установить, насколько они искренни, и подготовить для отправки на Запад. Мы хотели, чтобы они могли донести этот факт до каждого бойца Советской Армии в Афганистане с помощью радио «Свободный Кабул» и других средств информации.
Мы верили, что, в случае успеха, распространение такой сенсационной информации будет иметь катастрофические последствия для СССР. Советским людям от Москвы до Кабула если не свои, то, по крайней мере, западные радиостанции расскажут, как их сограждане пользуются службой в армии, чтобы бежать на Запад. Мы могли себе представить, что почувствуют советские слушатели, когда в передачах радиостанций «Свобода» или Би-би-си услышат голоса «мальчиков», попавших в руки «бандитов», и описывающих свою прекрасную жизнь в Нью-Йорке и Калифорнии.
Именно к такой перспективе стали бы стремиться дезертиры из Советской Армии и советские военнопленные. Это была бы не медленная смерть, завершающая прославленную изощренность восточных пыток, о которых солдатам рассказывали пропагандистские фильмы и старшие по званию и которые применялись во время джихада. Вместо этих ужасов их ожидал бы скоростной «Боинг» и перелет на другое полушарие, где их приняли бы, как людей, «избравших свободу» ради Запада, ради афганского сопротивления и ради самих себя, и где их вознаградили бы всеми запретными плодами капиталистического мира. Они подробно описали бы тяготы солдатской жизни в Афганистане и то чудо, которое привело их к благополучию и безопасности в США. Это открыло бы глаза советским людям, солдатам в казармах и рядовым членам партии на непопулярность и абсурдность афганской войны. Дезертирство началось бы с ручейка и скоро превратилось в бурный поток.
Мы узнали, что к концу 1981 года некоторые группировки моджахедов изменили, согласно нашим предложениям, свою тактику и стали сохранять жизнь военнопленным при условии, что те примут ислам.
Тогда-то я и решил лично отправиться в Афганистан, но не официально, а с помощью моих друзей-моджахедов. Лидеры нескольких группировок предложили мне перейти с ними границу Пакистана. Они уверяли, что это не представляет никакой опасности. Расстояния не большие — Кабул от Пешавара отделяют всего шестьдесят миль. Большую часть пути можно было проехать на джипе, остальную — на осле. Я намеревался объяснить командирам, как они могли бы сочетать более человечное отношение к военнопленным со стратегией, с вооруженной борьбы против захватчиков.
Случай представился в декабре 1981 года. Европейский парламент принял решение обратиться к трем своим членам с просьбой посетить северо-западный район Пакистана и осмотреть лагеря афганских беженцев. На содержание этих лагерей Европа выделяла значительные средства, и Европарламент хотел убедиться, что эти деньги расходуются по назначению. Выбрали Карло Рипа ди Меану, Жерара Израэля и меня. Карло — итальянский социалист из правого крыла, бывший коммунист. Выходец из аристократической семьи, он был известен в Италии своими любовными похождениями и такими же похождениями своей жены. Жерар — француз, последователь де Голля, адвокат, специалист по правам человека (еврей, но вопреки своей фамилии не слишком ярый сионист).
8 марта 1982 года мы с Жераром Израэлем вылетели в Вашингтон. Там мы присутствовали на церемонии, устроенной президентом Рейганом в Белом доме по случаю «Дня Афганистана». Этот «праздник», учрежденный Европейским парламентом, был по моему предложению приурочен к традиционному персидскому празднику на-врузу, отмечаемому 21 марта, в первый день весны. Все это время мы готовились к вылету на северо-западную границу Пакистана, назначенному на 25 апреля. Работы было много, и она шла на драматическом фоне аргентинского вторжения на Фолклендские острова, начавшегося 2 апреля. А 7 апреля мы обедали с послом Пакистана. Наш разговор касался не столько Афганистана и лагерей для беженцев, сколько того, сможет ли «Империя» нанести Аргентине ответный удар.
Тем не менее посол Али Аршад успел затронуть весьма странную и неприятную тему, касающуюся фамилии моего французского коллеги. Неудобно, сказал господин Аршад, что у одного из трех делегатов Европарламента фамилия Израэль, что значит «Израиль». Пакистан, сказал он, солидарен со всеми арабскими странами и остальным мусульманским миром в противостоянии сионизму. Поэтому пакистанцам будет непросто приветствовать человека с такой фамилией как своего гостя, даже если его целью является помощь в решении пакистанских проблем, касающихся двух миллионов афганских беженцев.
Я заявил послу, что подобный аргумент не может быть принят всерьез. Одно дело, если бы Жерар был радикальным сионистом, сторонником политики премьер-министра Бегина, защитником аннексии Израилем Иудеи и Самарии. Тогда они могли бы возражать против его политических взглядов. Но ведь дело обстоит иначе. Да, он еврейского происхождения, но его национальные интересы связаны с Францией, а не со страной, в честь которой его назвали. И по политическим взглядам он не сионист, а сторонник де Голля, голлист. Казалось, ничто не могло снизить темпов нашей подготовки к отлету. Когда 11 апреля пришло известие о том, что один израильский экстремист напал на молящихся в мечети аль Акса в Иерусалиме, это, хотя и было очень прискорбно, вряд ли касалось нашего путешествия. Утром 19 апреля мне сделали прививки от холеры и тифа, и я начал принимать таблетки от малярии.
В результате я ослаб и лежал с температурой, когда во второй половине дня мне позвонили из посольства Пакистана и сообщили, что «не могут принять» делегата от Европарламента Жерара Израэля из-за его имени, но не из-за его национальности. Пакистан с радостью примет Карло Рипа ди Меану и меня, сказал представитель посольства, но не Жерара Израэля, особенно принимая во внимание нападение возле мечети в Иерусалиме на прошлой неделе.
В этом случае полетим ли мы с Карло 25 апреля, как это было запланировано? Я с откровенным неудовольствием просил передать Аршаду, что, разумеется, мы никуда не летим. Мы не сможем согласиться с отказом нашему коллеге, основанном буквально ни на чем — на простом совпадении имен — и подразумевающим расовые предрассудки. А что касается нападения на мечеть, я не сомневался, что Жерар осуждает этот поступок так же, как и мы.
В тот же день я написал послу, отметив, что ислам повелевает своим последователям уважать «народ Библии», евреев и христиан, которые, как и мусульмане, почитают Священное Писание. Я предупредил его, что подобное решение наносит оскорбление Европе и повредит репутации Пакистана. Я напомнил ему о европейской помощи Пакистану в деле поддержки афганских беженцев и о том, как наша миссия намеревалась изыскать пути увеличения этой помощи.
Через два дня в Страсбурге министр иностранных дел Бельгии Лео Тиндеманс передал мне телеграмму на голландском языке от Гая Копетта, посла Бельгии в Исламабаде. В ней говорилось, что пакистанское министерство иностранных дел радо приветствовать Рипа ди Меану и меня, но Жерару Израэлю отказано в приеме из-за «фамилии и происхождения». На состоявшихся затем в Страсбурге дебатах я заявил, что весьма огорчительно приходить к выводу, что во главе Пакистана, который объединяют с Великобританией прочные исторические узы, стоит антисемитское правительство. Я выразил уверенность, что все десять стран — членов Европейского союза заявят решительный протест. И 26 апреля это было сделано.
Высокопоставленный пакистанский чиновник разъяснил посольству Великобритании: «Единственную трудность представляет собой фамилия господина Израэля. Если бы она была другой, его еврейское происхождение не играло бы роли. Вся проблема заключается в общественном мнении, особенно когда атмосфера накалилась в связи со стрельбой в мечети аль-Акса. Лидеры афганского сопротивления, скорее всего, отреагировали бы соответственно и отказались бы принять всю группу». 30 апреля посол Аршад направил мне письмо, опровергая обвинение в антисемитизме. Пакистан принимает многих еврейских гостей, писал он, но его правительство опасается, как бы данный визит не стал причиной «сложностей» для самого господина Израэля. «У нас в Пакистане очень не любят, когда возникают ситуации, доставляющие неприятности нашим гостям».