Рапорт о выполнении указа кишиневская полиция дала только 14 января 1821 г.: «…коллежский секретарь Александр Пушкин, с которого велено взыскать должные дворовому человеку капитана фон-Лоде Федору Росину 2000 р. ассигнациями деньги, выехал до получения того указа в город Москву»[301]. Конечно же, Пушкин был не в Москве, и Инзов знал о его местонахождении. Еще 15 декабря 1820 г. было написано письмо к нему А. Л. Давыдова, в котором сообщалось о болезни гостившего в Каменке Пушкина[302]. Имение Каменка, где жили братья Давыдовы, принадлежало их матери Е. Н. Давыдовой и находилось в Чигиринском уезде Киевской губернии. Приехал поэт туда в канун ее именин (праздновались 24 ноября) и жил там до 28 января 1821 г. С возвращением на службу в Кишинев Пушкин не торопился и из Каменки направился в Киев и Тульчин, а затем вновь в Каменку, Одессу и, наконец, Кишинев. Таким образом, на службе он отсутствовал почти четыре месяца. Это не удивительно, поскольку в ответном письме от 29 декабря 1820 г. Инзов выражал надежду на то, что А.Л.Давыдов не позволит Пушкину отправиться в обратный путь, доколе он «не получит укрепления в силах». К этому письму была приложена копия заемного письма Пушкина, о котором Инзов сообщал Давыдову: «При сем включаю копию с отношения г. ек[атеринославского] граж[данского] губернатора] о должных г. Пушкиным деньгах. Оно давно уже получено, и я не могу на оное отвечать, не зная обстоятельств о сем деле со стороны г. Пушкина. Покорнейше прошу Ваше П[ревосходительст]во вручить ему оное и объявить, что я желаю получить от него насчет сего дела сведение, дабы сократить по сему случаю могущую быть переписку». Пушкин, несомненно, послал из Каменки такое сведение своему патрону, но оно не сохранилось[303].
Особое покровительство, которое оказывал Инзов поэту, сказалось и на дальнейшем ходе дела в связи с его долгом. Пушкин появился в Кишиневе в начале марта 1821 г., однако полиция не спешила с возвращением к его делу. Только 21 апреля Бессарабское областное правительство приняло решение по поводу рапорта Кишиневской градской полиции от 14 января 1821 г., заметив кстати, что «коллежский секретарь Пушкин из Москвы уже возвратился и находится ныне в г. Кишиневе»[304]. 27 апреля был дан новый указ полиции о взыскании долга по заемному письму, после чего Пушкин, наконец, получил повестку от 29 апреля с предписанием явиться в полицейскую часть. Письменное показание с отказом от уплаты долга поэт дал в полиции 5 мая 1821 г.
Мотивировка отказа от уплаты долга уникальна для дворянского быта того времени: «Проиграв заемное письмо барону Шиллингу, – писал Пушкин, – будучи еще не в совершенных летах и не имея никакого состояния движимого или недвижимого, нахожусь в несостоянии заплатить вышеозначенное заемное письмо»[305]. Ссылка на несовершеннолетие (а оно заканчивалось с исполнением двадцати одного года) была с юридической точки зрения вполне оправданной. Но этого Пушкину показалось недостаточно! Заем почитался, говоря на языке закона, ничтожным, если обнаруживалось, что он, во-первых, безденежный, а во-вторых, произведен для игры с ведома о том заимодавца. Эти обстоятельства прояснялись в указах 1761, 1766, 1771, 1782 гг., что говорит о больших усилиях, которые предпринимались правительством для борьбы с азартными играми. Александр I относился к ним самым непримиримым образом и дважды, в 1801 и затем в 1806 г., издавал указы «об истреблении непозволительных карточных игр»[306]. Сделать это не удалось, да и борьба с ними велась весьма слабо. Что же касалось займов, произведенных по игре, то российское законодательство было последовательным и не делало никаких уступок (хотя уже в середине XIX века, вследствие размывания представлений о кодексе дворянской чести, нетерпимое отношение закона к сделкам по игре стало все чаще и чаще использоваться как уловка для уклонения от уплаты долга). Отрицательное отношение российского законодательства к игре отражалось в том, что происшедший по игре долг не мог быть взыскан не только первоначальным заимодавцем, но и третьим лицом, к которому перешло заемное письмо, в юридической терминологии, порочное с самого момента его выдачи. Поэтому Пушкин, давая показание о том, что заемное письмо было им проиграно барону Шиллингу, полностью уничтожал иск. Б.А.Язловский, коснувшийся юридической стороны займа в коллективной рецензии на издание «Рукою Пушкина» (1935), отметил случай с заемным письмом Пушкина 1819 г. как своего рода казус для дворянского правового быта, поскольку в то время карточные долги считались долгами чести[307]. Закон не мог споспешествовать заимодавцу в получении долга: это было личное дело должника – платить или не платить карточный долг. Кодекс же дворянской чести включал в себя такое понятие, как верность данному слову; его юридическим выражением было заемное письмо, засвидетельствованное самим должником[308]. В истории русского общества конца XVIII – начала XIX века известны случаи, когда в ходе судебных разбирательств всплывали обстоятельства выдачи долговых обязательств по карточным проигрышам, но, что важно, – по ходатайству родителей незадачливых игроков. И надо отметить, что родительские протесты против выплаты таких долгов вызывали негативный общественный резонанс.
Именно это обстоятельство заставляет пристальнее всмотреться в ситуацию с первым заемным письмом Пушкина 1819 г. На протяжении 1820-х – начала 1830-х гг. поэт неоднократно выдавал заемные письма после проигрыша в карты, причем на более значительные суммы. И ни разу после 1821 г. он не решился дезавуировать в полиции происхождение хотя бы одного из них! Более того, в конце 1830 г. всплыло еще одно заемное письмо барону Шиллингу от 8 февраля 1820 г. Пушкина, в тот момент все еще несовершеннолетнего. Шиллинг продал его некоему Серендену, а тот петербургскому ростовщику В. И. Кистеру. Письмо было на пятьсот рублей, что с процентами составило в 1830 г. тысячу рублей. Не платить долг было нельзя, поскольку заемное письмо было предъявлено к взысканию в момент, когда Пушкин занимался залогом в Опекунском совете своей части нижегородского имения. Между тем для совершения сделки по залогу требовалось разрешение претензий по всем долговым обязательствам. Когда 5 февраля 1831 г. в журнал Московского опекунского совета была внесена запись о выдаче Пушкину ссуды в 40 000 руб. под залог сельца Кистенева, то в ней особо оговаривалось, что тысяча рублей удерживается в Сохранной казне до выплаты долга Кистеру.
Почему же поэт не поступил со своим вторым заемным письмом периода несовершеннолетия так, как и с первым? Знаменитый русский писатель, в 1830 г. ставший женихом девушки из порядочной московской семьи, не мог позволить себе подобного шага. К тому моменту он был хорошо знаком с миром карточных игроков (в частности, Английского клуба), в котором заявлений в полицию о безденежности заемных писем не делали. Это было своего рода пятно на репутации молодого поэта, и мы должны с пониманием отнестись к этому эпизоду. Весной 1821 г. в его судьбе сошлось несколько линий. На решение Пушкина воспользоваться своим юридическим правом несомненное начальственное воздействие оказал Инзов (можно с уверенностью сказать, что, случись подобная история в Одессе, рядом с графом М. С. Воронцовым, поэт не решился бы дать показание с отказом от выплаты карточного долга). В правомерности подобного действия, по-видимому, пришлось Пушкина убеждать, и это привело к затягиванию всего дела о заемном письме. Инзов был наилучшим образом осведомлен о денежных делах поэта. Обратив к графу И. А. Каподистрии просьбу о возобновлении выплаты Пушкину жалованья как чиновнику Коллегии иностранных дел, Инзов писал в ней 28 апреля 1821 г.: «В бытность его в столице он пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания и не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии»[309]. Интересно, что Инзов упомянул именно отца Пушкина, о котором в письме к брату Льву от 25 августа 1823 г. поэт писал: «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу <…>. Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию….» [310]
На юг Пушкин уехал из Петербурга в мае 1820 г. в качестве курьера, везущего Инзову императорский рескрипт о повышении, при этом на командировочные расходы ему была выдана значительная сумма – 1000 руб. Жалованье же Пушкин начал получать в Кишиневе лишь с 9 июля 1821 г. Пребывание на юге было, по-видимому, самым тяжелым в финансовом отношении периодом в жизни молодого поэта. Именно это обстоятельство, а также влияние Инзова, прикрывшего своим начальственным попечением нежелательные толки о Пушкине в Кишиневе, подтолкнули его к нетривиальному решению проблемы петербургского долга. Несомненно, какую-то роль здесь сыграла и личность предъявителя иска – дворового человека фон Лоде: кодекс чести связывал корпоративными обязательствами лишь дворян.
II. Залог имения в Опекунском совете (1830–1831 гг.)
Важная сторона жизни дворянского сословия в дореформенное время была связана с получением ссуд в Опекунском совете под залог недвижимости, т. е. имения. В нем принимались капиталы на сохранение (с приращением процентов) и выдавались ссуды под залог недвижимых имений «с обращением выгоды от процентов в пользу Воспитательного дома»[311]. В манифесте «О вкладах и ссудах в банковых установлениях» от 1 января 1830 г. был определен порядок и сроки выдачи ссуд под залог недвижимости. Займы под залог имений выдавались сроком на 24 и 37 лет с ежегодной выплатой 7 % и 6 % соответственно. В доход Воспитательного дома взималась ежегодная премия (1 % для 24-летней ссуды).
История с залогом в 1830–1831 гг. пушкинского Кистенева освещалась в публикациях П. Е. Щеголева, П. С. Попова, Ю. И. Левиной, Н. И. Куприяновой. В настоящем исследовании нам хотелось бы объяснить саму процедуру этого гражданско-правового акта, подчеркнув, что в отечественной историографии до сих пор нет работы с поэтапным описанием того, с чего начинались действия помещика, пожелавшего заложить имение, как они развивались и чем заканчивались. Разрозненные объяснения соответствующих эпизодов в биографии Пушкина необходимо свести воедино в одном научно-биографическом потоке. Картина, вырисовывающаяся на основании ведомственных документов о залоге Кистенева, как известных в печати, так и неопубликованных, дает яркое представление о функционировании и взаимодействии учреждений коронной администрации пушкинского времени. Для нас эта картина важна как фон для прорисовки гражданско-правовых и социально-психологических стандартов поведения дворянина, в соответствии с которыми действовал поэт.
6 апреля 1830 г. Пушкин получил согласие на брак с Н.Н.Гончаровой. Для поэта брак с ней был большой жизненной удачей. По матери невеста была связана родственными узами с настоящей аристократией (Строгановы, Загряжские). Деду Натальи Николаевны (по отцовской линии) принадлежало роскошное имение с 12 тыс. крепостных, отягощенное, правда, миллионными долгами, но это не исключало в будущем какой-то материальной компенсации. Ее сумели получить сестры Натальи Николаевны – баронесса Екатерина Николаевна Геккерн де Дантес и баронесса Александра Николаевна Фризенгоф. И лишь Пушкину не досталось никаких денежных сумм, поскольку он не проявил должной настойчивости. Владельцы гончаровского майората, однако, числили впоследствии за Натальей Николаевной некую собственность как долг за не выданное ей приданое – это была деревня Никулино неподалеку от Полотняного Завода с 48 крепостными[312].
В 1830 г. родители жениха и невесты начали предпринимать шаги для обеспечения их будущего благополучия. А. Н. Гончаров, дед Натальи Николаевны, попытался отписать ей деревню Верхняя Полянка в имении Катунки Балахнинского уезда Нижегородской губернии, в которой числилось около 300 душ крепостных, однако не смог этого сделать, поскольку имение, кстати, крепкое, известное в Поволжье своим слесарным промыслом, было частью неделимого гончаровского майората[313]. Намерение оказалось неосуществимым даже с «реверсом» Натальи Николаевны, предполагавшим передачу ей имения только после смерти деда[314]. По расчету того времени приданое, выделяемое Наталье Николаевне, составляло 112 400 рублей ассигнациями (т. е. по 400 рублей за крепостного), однако на имении Катунки тяготел долг Опекунскому совету в 185 691 руб. На долю Натальи Николаевны приходилось бы из этого долга 61 897 руб. (две другие доли по КатункамА. Н. Гончаров отдавал Екатерине и Александре Гончаровым), и, если вычесть эту сумму из стоимости предназначенного ей, получается, что своей любимой внучке дедушка давал в приданое более 50 тыс. руб. ассигнациями[315]. «Благодеяние» это, однако, осталось лишь в черновых набросках.
Намерение А. Н. Гончарова дать своей внучке хорошее приданое дошло до Пушкиных, еще не знавших о формальной подоплеке этого жеста. Н. О. Пушкина писала дочери О. С. Павлищевой 22 июля 1830 г. о сыне: «Он рассказывал мне об имении старого Гончарова, которое великолепно; он дал Натали триста крестьян в Нижнем, а ее мать двести в Ерапельцах [Яропольце]»[316]. В. П. Старк замечает по этому поводу: «Надежда Осиповна судила по себе, когда с восхищением писала дочери о том, что Гончаровы дают дочери 300 душ. не зная, что они уже заложены»[317].
Иначе подошел к проблеме обеспечения своего сына С. Л. Пушкин. 16 апреля 1830 г. он писал ему, благословляя на брак: «Перейдем, мой добрый друг, к поставленному тобою вопросу о том, что я могу дать тебе. <…> у меня есть тысяча душ крестьян, но две трети моих земель заложены в Опекунском совете. <…> у меня осталось незаложенных 200 душ крестьян, – пока отдаю их в твое полное распоряжение. Они могут доставить 4000 руб. годового дохода, а со временем, быть может, дадут и больше»[318]. О состоянии Пушкиных, в котором они пребывали после извещения о женитьбе сына, П. А. Вяземский писал ему 26 апреля 1830 г.: «…более всего убедила меня в истине женитьбы твоей вторая, экстренная бутылка шампанского, которую отец твой розлил нам при получении твоего последнего письма. <…> Я мог не верить письмам твоим, слезам его, но не мог не поверить его шампанскому»[319]. В. П. Старк в связи с этим заметил: «Вяземский мог сколько угодно, в письмах к своей жене и даже в письмах к Пушкину в той иронической манере, которая давно установилась в его переписке с ними, подтрунивать над скупостью Сергея Львовича, но, как оказалось, в нужный момент родители сделали для сына все, что могли»[320]. Помощь родителей сыну по случаю его свадьбы была достаточно щедрой, но с одним недостатком: Сергей Львович дал сыну крестьян с наделом менее двух десятин земли на душу, в то время как у его крестьян было по пяти десятин, и эта земля была им заложена в Опекунском совете (т. е. часть ее отдать сыну было уже невозможно).
Сельцо Кистенево Сергачского (ранее Алатырского) уезда Нижегородской губернии досталась Сергею Львовичу после смерти в 1825 г. брата его по отцу Петра Львовича Пушкина (а тому, в свою очередь, от другого брата, ранее умершего Николая Львовича). Всего в Кистеневе числилось 474 души, из которых 200 было заложено Сергеем Львовичем. Кистенево («Тимашево тож»), расположенное в восьми верстах от Болдина, находилось во владении Пушкиных с начала XVII века. К 1798 г., когда Кистеневым владели Н. Л. и П. Л. Пушкины, единокровные (по первому браку отца) братья С. Л. Пушкина, относится следующее его описание:
…при двух озерах безыменных, а дачею речки Чеки на правой <….> И та речка в летнее жаркое время в мелких местах глубиною бывает в вершок, шириною в две сажени, а озеро глубиною в три аршина, а в окружности не более 250 саженей, – заливы же от речки Чеки пересыхают. Земля грунт имеет черноземистый, лучше родится рожь и полба, а греча, овес и пшеница, ячмень, горох и лен средственно. Сенные покосы изрядные, лес растет дубовый, березовый, липовый, осиновый, сосновый, ивовый. Крестьяне состоят на оброке, промышляют хлебопашеством, землю запахивают всю на себя, зажитком средственны…[321]
Небольшой барский дом, в котором жил П. Л. Пушкин, к моменту приезда поэта в Кистенево был уже разобран. После смерти владельца была составлена опись «движимому и недвижимому имуществу», дающая представление об этом весьма небогатом поместье[322]. Кистеневские крестьяне жили беднее болдинских, причиной чему было малоземелье[323].
С. Л. Пушкин начал предпринимать необходимые действия для обеспечения сына сразу же после обещания, которое дал ему в письме. Конечной целью этих действий было получение отдельной (владенной) записи – так на юридическом языке назывался документ, удостоверяющий права владельца на имение. Поскольку часть деревни была уже С. Л. Пушкиным заложена в 1827 и 1828 гг., он в мае 1830 г. был вынужден обратиться в С.-Петербургский опекунский совет с просьбой о разрешении на отделение сыну той части, которая была свободна от ипотечного долга. К прошению прилагалась так называемая «форма отдельной записи» (иначе: «форма раздела»), сообщавшая о содержании предстоящей операции с недвижимостью. Опекунский совет разрешил раздел, поскольку остававшееся у Сергея Львовича имение с лихвой покрывало его долг Совету и являлось свидетельством его «благонадежности» как должника. Разрешение было сообщено 31 мая 1830 г. в С.-Петербургскую палату гражданского суда, которая продолжила рассмотрение вопроса о возможности совершения отдельного акта на имение С. Л. Пушкина[324]. Если Опекунский совет занимали его ипотечные долги, то Гражданскую палату – партикулярные. Разыскания такого рода производились очень настойчиво, с привлечением чиновников различных экспедиций, которые ставили свои подписи под итоговыми сообщениями о нахождении или отсутствии долговых обязательств. Таковое было найдено, причем оно относилось еще к 1824 г. Сумма долга (1710 руб.) была, однако, сочтена малозначащей по сравнению с имеющимися у С. Л. Пушкина «свободными душами», поэтому Гражданская палата не стала препятствовать совершению отдельного акта на его имение.
Отдельная запись С. Л. Пушкина на передачу части села Кистенева сыну была утверждена 27 июня 1830 г. В ней от лица Сергея Львовича приводилось следующее условие отделения ему двухсот кистеневских душ «с женами и рожденными от них детьми»: «….он, сын мой, до смерти моей волен с того имения получать доходы и употреблять их в свою пользу, также и заложить его в казенное место или партикулярным лицам, продать же его или иным образом перевесть в постороннее владение, то сие при жизни моей ему воспрещаю; после же смерти моей волен он то имение продать, подарить и в другие крепости за кого-либо другого укрепить, притом засим отделом предоставляю ему, сыну моему, Александру, право после смерти моей из оставшегося по мне прочего движимого и недвижимого имения требовать следующей ему узаконенной части, напредь же сей записи означенное отдельное ему, сыну моему, по оной имение, никому от меня не продано, ни у кого ни с чем не укреплено, ни за что не отписано, цену ж тому имению по совести об’являю государственными ассигнациями восемьдесят тысяч рублей» (далее следует подпись самого С. Л. Пушкина и семи свидетелей, среди которых был и П. А. Вяземский). В тот же день, 27 июня 1830 г., отдельная запись была переписана в книгу Петербургской гражданской палаты, а С. Л. Пушкин внес необходимую плату за гербовую бумагу «двухсотрублевой цены», «припечатание» (т. е. за приложение печати) и «записку» (копирование в книгу)[325].
После совершения отдельного акта Петербургская гражданская палата послала сообщение в Нижегородскую гражданскую палату о разрешении на выдел из имения 200 душ, предупредив о запрещении на продажу или перевод их другому лицу при жизни С. Л. Пушкина.
19 июля 1830 г. Пушкин приехал из Москвы в Петербург и пробыл там три недели. Встреча отца и сына была очень теплой. Поэт поблагодарил отца за отдельную запись на Кистенево. Особого разговора заслуживает пункт записи, ограничивающий Пушкина во владении имением. В силу этой оговорки часть Кистенева, принадлежавшая поэту, после его смерти вновь отошла к С. Л. Пушкину, но уже с долгом по займу Опекунского совета, сделанному А. С. Пушкиным. То есть заем получал и тратил сын, а расплачивался за него отец – Опека над детьми и имуществом Пушкина от займа устранилась. Копия с отдельной записи находилась в делах Опеки, и для нее это была существенная справка, поскольку среди милостей скончавшемуся поэту Николаем I было предписано: «Заложенное имение отца очистить от долга»[326]. За этим приказанием стояло намерение, подсказанное Жуковским, «очистить» от долгов имение, в котором, как сначала предполагалось, будет похоронен Пушкин (таковым считали Михайловское, принадлежавшее, кстати, не отцу, а матери поэта). С. Л. Пушкин настаивал на буквальном исполнении высочайшей воли (в этом его, конечно же, поддерживал Л. С. Пушкин), но Жуковский отклонил их претензии.