А затем…
— Оябууууууун! — дружным хором взвыли мужики, начиная бестолково и припадочно суетиться вокруг продолжавшего стоять с независимым видом старика Тсучиноко, — Оябууууун-сама!
— Оябун, вы целы?
— Вы здоровы?!
— Что они с вами сделали?!
— Убьем их, братья!
— Порежем на ленточки!
— Стойте, сначала нужно узнать, не отравили ли они оябуна! Не упускайте их из виду, братья!
У Матильды от такого поворота судьбы аж Саяка из рук выпала. Со стуком. Я, слегка окосев, наблюдал, как целая орава японской расписной гопоты, выполняет все возможные поклоны и приседания по сторонам от гордо смотрящего вдаль дедана. Наконец, выполнив, что ему там по-оябунски взбрело в голову, или просто надоев вкушать свежий воздух с носа лодки, Тсучиноко Одай подал голос, рявкнув:
— Дурачьё!!
И пошёл разносить своих полуголых верноподданных бандюг, так как никого другого татуированные якудза оябуном (боссом) не назовут. За торопливость, косность мысли, поспешность выводов и даже, кажется, за плохой стиль плаванья, от чего у мужиков натурально случился экстаз. Он же видел, как они плывут! Он смотрел! Отдельно досталось за нас — мол, как можно было подумать, что он у нас в плену, когда стоит свободно, а оружия ни у кого нет?
Отара разноцветных овец радостно и униженно блеяла в ответ на вполне обоснованную критику, елозя голыми задами на занозистых досках и порываясь устроить нам троим харакири. Почему? Да уже просто так, от избытка чуйств и энтузиазма, за что старик Одай чуть не охрип, называя их дурачьем. В конечном итоге, когда голос его рассудка достучался до пустых голов подчиненных, которые чисто в порыве дурной мощи три часа бегом неслись от деревни вверх по течению, дабы поскорее встретить любимого босса, мужики всё-таки вняли, выстроились в две шеренги, а затем хором сообщили нам троим, что извиняются, не признали, и вообще больше такого не повторится.
Только я хотел принять их извинения с помощью профессионального лексикона из прошлой жизни, как некто за моей спиной решил внести в происходящее свою лепту. Очень весомую лепту. Сначала оно крикнуло обиженным саякиным голосом, в котором слышались слёзы и злость:
… ну а потом, в общем-то, всем стало не до общения. К деревне Мурамунэ баржа подплыла, оставляя за кормой пенящийся коричневый след, а заодно и изумляя немногочисленных свидетелей обрамлением из голых задов, свесившихся по бортам.
Так мы и попали в гости к Тсучи-гуми, насквозь правильной по всем понятиям криминальной диаспоре якудза, держащей в страхе и ужасе деревеньку Мурамунэ.
С утра я проснулся как настоящий самурай — на тощем матраце-футоне на деревяном полу, бумажная жалюзя одной из стенок чахлого домика отодвинута, от чего у меня полное хлебало лепестков сакуры и слегка подмерзло всё, что высовывалось из-под двух гейш. В раздвинутой жалюзе жопой к природе и лицом ко мне сидит на коленках местная женщина, излучая своим неподвижным лицом бурю чернейшей зависти. Всё было почти настоящим, кроме гейш — их роль выполняли Саяка и Матильда, а последняя еще и служила катализатором чуйств наблюдавшей за нашей сном аборигенки. Выглянувшие из-под короткого спального кимоно достоинства жрицы были велики, обильны и небрежно разбросаны по мне и постели.
Поднявшись, я жестом изгнал наблюдательницу, а затем, сев на порожке того же деревянного домика, начал вспоминать, как же оно всё так получилось?
А получилось самым простым образом. После того, как обвешенная трудящимися жопами баржа умудрилась кое-как пристать к родной гавани, мы, владельцы этих самых седалищ, уже чувствовали глубокую и тесную связь между собой. Всё-таки одну реку засрали, да еще и как! Дальше больше — испытывающим общее телесное недомогание якудзам и унесенному сердобольными гражданами в дом деду Тсучиноко требовалась небольшая помощь в разгрузке дров. Эти самые деревянные чурки оказались на самом деле полыми, хитро замаскированными резервуарами, в которых плескался высококлассный спиртной напиток, который точно был не сакэ, но, когда вокруг тебя полсотни мужиков на голубом глазу утверждают, что это сакэ, поневоле забудешь, что это было нечто другое.
В общем, мы выпили, потом выпили еще, потом простили Саяку, налив бывшей ведьме штрафную. А потом даже развязали. Потом уже пришел старик Одай, и мы выпили со всем уважением к нему, потом с его уважением к нам, потом за приезд, потом за удачный сплав, потом за работающие кишечники…