Вильчек был мозговым центром тех каналов телевизионных (НТВ, а после – ТВ-6), которые так поспешили задушить хозяева сегодняшней российской жизни. Ушел он истинно по-римски. У него такой букет болезней был, что каждая мешала вылечить другую, и выбраться из этого узла врачи не знали как. А Сева уже встать не мог и голову с трудом приподнимал. Тогда жену он снарядил поехать по делам куда-то, санитарку отослал из комнаты своей и дотянулся до ружья, висевшего в ногах возле кровати.

Месяца за три до его смерти мы с ним выпивали, вспоминая, как у него обыск был, когда меня арестовали, и как нам было интересно жить в те шальные времена. И он рассказывал, как он сейчас, глубокий инвалид, летает непрерывно в Грузию, налаживая (с полного нуля) телеканал по прихоти живущего в Тбилиси олигарха.

Я обязан Севе Вильчеку не только многолетней дружбой, но и многими четверостишиями, сочиненными в те годы. А точнее – за то время, что читал он мне куски из книги, о которой я уже упоминал.

Севино чтение – а слушал я внимательно и напряженно, потому что многое не сразу понимал, – меня ввергало в странное и благостное состояние: пассивным вдохновением назвал бы я его, не бойся я высоких оборотов речи. Какие-то отдельные слова меня вдруг властно побуждали наскоро записать их на клочке бумаги, поскольку непреложно ощущал я, что они мне скоро пригодятся. И правда, чуть позже – к ночи ближе или утром – непременно вылеплялись новые стишки с записанными этими словами. Как будто суть и соль четверостишия тянулись к запаху и звуку этих одиноких слов, стремясь обволокнуть их четырьмя строками текста. Да, конечно, выпивали мы в процессе чтения, но очень понемногу, и не эти две-три рюмки так меня прекрасно заводили.

Кстати, Сева сам отменно рифмовал. На его подаренной нам с Татой книжке была такая надпись:

А даря нам уже третье ее издание (полным-полно там было новых идей), он глумливо писал:

Я от него за годы дружбы услыхал настолько много разного и всякого, что до сих пор, когда спохватываюсь изредка: а я откуда это знаю, – немедля вспоминаю, что от Севы.

Это касается не только всяческих идей и фактов, но и забавных баек, что в Севиных устах звучали со значительностью притчи. Господи, а сколько их я вставил в мои книжки! И ни разу их происхождение от Севы я не обозначил. Не по свинству дружеского небрежения, а попросту воспринимая услышанное как фольклор, неотличимый от всего, что слышал я от поездных попутчиков, соседей по гостиничному номеру, в бесчисленных застольях тех годов.

А еще мы очень много спорили. Почти что обо всем, чего касались в разговоре.

На стороне Севы были логика и знания незаурядные (не зря дружили с ним выдающиеся московские философы), а на моей – упрямство и нахрап. От острой и парадоксальной точности его суждений много раз я приходил в завистливый восторг.

Почему-то вспомнил, как однажды Сева мне хвалился. Он был консультантом у какой-то аспирантки, защищавшей диссертацию по социологии, в которой Сева знатоком был выдающимся и признанным. Я почти уверен, что и диссертацию девице написал он сам или легко надиктовал. Уж очень не случайно после состоявшейся защиты прилетел из Тбилиси, чтоб его благодарить, отец этой девицы. Оказался он директором известного «Самтреста» – огромного и знаменитого коньячного производства. И выпить он, конечно же, привез в достатке. И вот, когда они уже изрядно напились и обсуждали все на свете, Сева этого коньячного магната сговорил объединить финансы «Самтреста» и Самиздата, о котором этому директору напел великую хвалу. От зависти к такой отменной шутке я занудливо сказал:

– Но, Сева, он же об этом забыл уже назавтра!

– Да забыл, конечно, – Сева продолжал сиять и улыбаться, – только главное, что я его уговорил!

До сих пор я помню свое потрясение, когда от Севы услыхал идею, которая навсегда определила мой взгляд на все происходящее в России много раньше и совсем теперь. Все неустройства и все горести российские, сказал мне Сева, происходят оттого, что многие века Россия существует как колониальная страна, сама же у себя в порабощении. Хозяева российской жизни к ней относятся как к некоему завоеванному пространству, почитая соплеменников своих как бы туземным покоренным населением. Отсюда – небрежение полнейшее, грабеж, насилие, бесправие и прочие бесчисленные прелести колониального владения. Настолько это объясняло прошлое и настоящее России, что и сегодня этот взгляд мне высветляет многое происходящее.

Позже чуть, когда уже в Сибири остужал я свой кипучий оптимизм, мы с Севой продолжали наши споры: он – единственный, кому писал я длинно и серьезно. Интересно, Сева, мы еще увидимся с тобой? Мне очень бы хотелось.

Весной я поехал на гастроли в Германию, где мне предстояло посетить шестнадцать городов, но это нисколько не пугало. По точному созвучию с названием рабочих, нанимаемых из-за границы, я себе и мне подобным изобрел давно уже именование – гастрольбайтер.

Тем более что у меня, порою думал я, чтоб дух свой поддержать, – не просто шоу-бизнес, у меня – Бернард-Шоу-бизнес.

Я люблю свои вояжи потому еще, что многое попутно вижу.

Однако в тот раз я все время ощущал слабость и отлеживался вместо беготни, для себя намеченной, – очевидно, моя болезнь, о которой хочу вам поведать, уже изрядно во мне развилась.

В Мюнхене в музеи не выбрался, а в Нюрнберге не покурил возле любимого мной здания, где некогда творился знаменитый тот процесс над видными фашистскими убийцами. Меня там каждый раз одна мечта одолевает: если бы такой же удался в России, вся ее дальнейшая история светлей была бы несравненно.