Вряд ли я когда-нибудь узнаю, как оно все случилось дальше. То ли машину тряхануло на ухабе, то ли шофер крутанул ее в сторону — так или иначе моя рука отцепилась от окна кабины и я упал. Шофер дал задний ход, и огромное переднее колесо переехало меня. Никакой боли я не почувствовал, встал с земли и было пошел… Весь двор не спускал с меня глаз, пораженный ужасом. Кто-то вскрикнул… Потом время словно прекратило свой бег. Я сделал не более трех шагов, как почувствовал боль. Добравшись до скамейки, я сел.

„Больно…”, — начал было говорить я и почувствовал, что все закружилось, и я начал проваливаться в черную яму беспамятства.

Позже, несколько месяцев спустя, отец сказал мне, что в первые дни врачи не были уверены, что я выживу. Спасло меня врачебное искусство и упорство молодой и талантливой женщины по имени Анастасия, педиатра той больницы. Но лишь спустя несколько недель я наконец открыл глаза и начал соображать что к чему — тогда-то я и увидел ее. Она склонилась над моей кроватью и, улыбнувшись, сказала: „Привет, Стас. Ну что же, пора понемножку просыпаться Ты как?”

В больнице я пролежал шесть бесконечно долгих месяцев. Время от времени меня навещал отец, но всегда ненадолго — ему надо было возвращаться на фронт. Случалось, что Анастасия оставалась со мной чуть дольше положенного, но большей частью я был один-одинешенек. Я совсем разучился ходить, и мне понадобилось несколько недель, чтобы вновь научиться пользоваться собственными ногами. Я был совсем еще ребенком, однако до сих пор помню владевшее мною чувство заброшенности, угрюмую однотонность больничных стен и прутья стенок моей кровати.

Когда меня выписали из больницы, мне уже было пять лет и многое в мире изменилось за это время. Кончилась война, и отец мой опять служил в Москве. После моего выздоровления он начал встречаться с Анастасией. Это была высокая привлекательная брюнетка. С мужем она была в разводе и жила с дочерью Кирой, которая была на несколько лет старше меня. Вероятно, работать в больнице и растить ребенка без всякой помощи было трудным делом. Сегодня, оглядываясь назад, всматриваясь в те годы, когда мне было от пяти до восьми, я отдаю себе отчет, что многого не замечал или недопонимал. Но в одном я уверен: Анастасия обожала моего отца. И то, что они поженились, меня ничуть не удивило. Мне тогда было около шести лет.

Впрочем, они поженились, лишь когда отец получил назначение в Югославию — военным советником. И вот мы вчетвером — отец, Анастасия, Кира и я — оказались в Белграде, в уютном доме, окруженном деревьями и цветами. Разница, после нашей комнатки с общей кухней и ванной, была огромной. Только позже я понял, каково было отцу с Анастасией в первые дни их брака — в одной комнатке с нами, детьми. Это в первые-то дни, когда людям надо быть лишь наедине друг с другом. Так что ничего удивительного, что все мы полюбили наш маленький дом в Белграде.

Жить в Югославии мне очень нравилось. Когда отец бывал свободен, мы непременно куда-нибудь отправлялись. Меня восхищали лес, горы, маленькие гостиницы морских курортов. Нравились мне и здешние люди — веселые, добродушные. Меня занимало все, не похожее на оставленное там, в Москве — и язык, и одежда, и даже музыка по радио. Раз — это было в 1948 году — отец вернулся домой мертвенно бледный.

— Что случилось? — спросила его Анастасия.

— Нам надо возвращаться домой, — ответил он. — В Москву. Давай собираться.

— Почему? Что в конце концов случилось?

— Объясню позже, — оборвал ее отец.

Я так никогда и не узнал, что тогда произошло, но около двух месяцев спустя после нашего возвращения в Москву президент Югославии Тито неожиданно прервал отношения с Советским Союзом и выслал всех советских военных и гражданских советников. СССР отправил в Белград специальные самолеты, чтобы эвакуировать всех советских граждан в сорок восемь часов.

По возвращении в Москву отец получил новое жилье — относительно просторную комнату в большой коммунальной квартире, в доме еще дореволюционной постройки. Кроме нас, в той квартире жили еще восемь семей — кухня и ванная была одна на всех. Раньше я, наверное, был слишком мал, чтобы вполне понять, что это значит — жить в коммуналке, в этом перенаселенном аквариуме, но теперь я был достаточно взрослым, чтобы заключить, что мне это решительно не нравится. Мы чуть ли не два года прожили в отдельном доме, где каждому было где уединиться, и вот теперь опять одна комната на четверых — это ввергло меня поистине в шоковое состояние.

Но стоило нам начать жаловаться, как отец осаживал нас: „Даже эта квартира — для привилегированных? Многие живут еще в худших”.

Конечно же, он был прав: жить в таком доме — большое везение. Комнаты были очень просторными, а сами квартиры были спланированы наподобие миниатюрных отелей — посреди широкий холл, а в него с двух сторон выходят двери всех комнат. Кухня была весьма внушительных размеров, причем у каждой семьи был там свой посудный шкаф и кухонная плита. Это и в самом деле было редкостью по тем временам. И все равно на кухне то и дело вспыхивали сражения. Стоило кому-то проявить излишнее любопытство насчет содержимого кастрюли соседки, а то и того хуже — запустить туда ложку, дабы отведать соседского варева, — тут же вспыхивала неистовая свара, словно стаю псов спустили с цепи.

Наша комната была достаточно большой, чтобы как-то отгородить кровати друг от друга, и еще оставался клочок площади для обеденного стола. Мебель была массивной и мрачной — часть ее сохранилась еще со времени моей матери, часть перекочевала из прежней квартиры Анастасии. Вообще-то отец с Анастасией перед отъездом в Югославию продали все ненужное, зато в Белграде им удалось кое-что купить — несколько ковров, прелестные безделушки и даже одну или две картины.

Как известно, человек привыкает ко всему. Коммунальные квартиры были нормой, обусловленной необходимостью: западные районы страны были едва ли не полностью разрушены во время войны, и бездомных надо было где-то и как-то расселять. Строились новые дома, но жилья все равно не хватало для всех пострадавших от войны, не говоря уже о возраставшем спросе на него в результате естественного прироста населения. К тому же, Советский Союз никогда не смог преодолеть жилищный кризис, и квартирный вопрос до сих пор остается острым.

Самое неприятное в коммунальной квартире то, что там одна ванная на всех, один на всех телефон и совершенно нет возможности уединиться. В нашей квартире обитало более тридцати человек, но по сравнению с большинством прочих квартир наша была просто роскошной. И все же, что там творилось по утрам — настоящий бедлам? В туалет выстраивалась длинная очередь, бурлящая недовольством. „Он что там, пока всю газету не прочитает, не выйдет” Или: „Ради Бога? У вас что, нет что ли своего зеркала в комнате?”

И начинался скандал, от визга которого некуда было деться. Все знали все друг о друге: кто колотит своих жен, кто — детей, кто и когда предается любви, кто чистюля, а кто неряха. И все же, несмотря на вечные эти склоки, нас объединял некий странный род товарищества — мы были чуть ли не одной семьей. Мы вечно воевали друг с другом, но горе постороннему, если он осмеливался затронуть кого-то из нас.

Из-за всех этих туалетных проблем большая часть семей пользовалась ночными горшками. Опорожнять горшки, мыть их и выставлять на воздух выпадало обычно на долю детей постарше. Никто этого не любил делать, и Кира тут не была исключением. Она ухитрялась спихивать на меня эту работу столь часто, что даже сейчас вспоминать не хочется.