– Это зависит, – ответил Азазель, – во-первых, от того, что имеем в виду под вчерашним. Вчерашние как вчерашние, или вчерашнее как вчерашнее вечное… Но мы не судьи…

Михаил, что молчал и только слушал, вдруг сказал в раздражении:

– Почему?

– Почему не судьи?… – переспросил Азазель. – Не знаю. Хотя ты, возможно… как бы где-то сбоку прав… или полуправ. Мы же как бы люди, а люди сами выбирают дороги, у них свобода воли… В смысле, у нас свобода воли. Можем быть хоть судьями, хоть не знаю кем. А что… я не понял, ты что-то хочешь промямлить?

Михаил пробормотал все в том же раздражении, еще сам не уверенный, на кого злится и надо ли вмешиваться:

– Нигде о девочке не заботились… только здесь.

– Мудрое наблюдение, – проговорил Азазель. – И как ты это сумел заметить?

– Потому, – сказал Михаил со злостью, – я даже не знаю, что правильно, а что неправильно. Потому что поступить правильно и по закону будет очень неправильно по заповедям…

– Отличная мысль! – восхитился Азазель. – Но все, что делаем, будет правильно или неправильно, смотря с какой кочки или колокольни смотреть. Ты хочешь, даю подсказку, взглянуть с необычной для тебя точки зрения… с точки зрения интересов ребенка?

Михаил буркнул:

– Да. Как бы. А так можно?

– Это мудро, – сказал Азазель вдруг очень серьезно. – Решай ты. Я молчу, я в сторонке.

Михаил сказал раздраженно:

– Ну да, как всегда. Азазель!

Хозяева вздрогнули и посмотрели на Азазеля, бледные настолько, что вот-вот оба упадут в обморок.

Азазель покачал головой.

– Нет уж, решай ты.

Михаил поднял карающий взгляд на хозяев дома, бледные и неподвижные ждут его решения, держась за руки, а женщина свободной рукой обнимает прижавшуюся к ней девочку.

– Говори, – сказал у него за спиной Азазель. – Я слова не скажу!

Михаил сделал усилие, никогда еще не приходилось ломать в себе нечто настолько сопротивляющееся, могучее, древнее, но с таким внутренним треском, словно переломил горный хребет о колено, сказал хриплым от напряжения голосом: