Подхватив голову вожака за грязные патлы и сквозь зубы ругаясь, перепилил толстую шею – что ножовкой вековой дуб свалил. Силы снова ушли, в желудке утробно заворчало – по носу ударил запах подгоревшей каши.

Вот она, вся проза войны – убить, самому не помереть, да пожрать. Что еще нужно солдату удачи в нашем скорбном мире? Если кто скажет, что пуще всего – следовать идеалам, ценностям – плюну в глаза.

Посмотрел бы я на бойца, что от голода не может обнажить оружия. Много такой герой навоюет? Ни хрена. Голодная армия – мертвая армия.

Жри от пуза, говаривал сотник. Жри, как в последний раз. Люби девок, как в последний раз. И дерись так, чтобы пожрать и полюбить в последний раз.

Как добрался до котелка, как достал ложку, как ел – не помню. Очнулся только, когда половина заготовленного на пятерых здоровых мужиков была употреблена. Да еще девичий голос из палатки привел в себя.

Вот что мне стоило просто пройти мимо? Я ж не герой, не рыцарь. Да, черт с ним, я не святой, закрыл бы глаза, заткнул совесть – на войне многое нужно уметь не видеть. Но нет же, полез! Теперь что с такой добычей делать?

Сыто отрыгнув, бросил трофейную ложку в кашу и, поднявшись на ноги, потопал к заснеженной палатке. Уже у входа почуял приятный запах дорогих духов или чем там эти дивы лесные умащиваются?

Откинув полог, предусмотрительно отшагнул – слышал я о всяком. Иногда вот так спасенная встречала спасителя стилетом в горло. Кто их, жертв насилия, разберет, что вариться в оскверненной мужским естеством головке?

Впрочем, даже желая – эльфийка бы не смогла. Недлинная цепь, на которую посадили пленницу, не позволяла подойти близко к выходу. А колдовала, видимо, увидев меня через щель палатки. Повезло обоим – вряд ли ее выпустили бы живой.

– Ты кто? – кивнул ей, оценивая весь нехитрый шатер взглядом.

Стройная, по-эльфийски красивая – из тех, что выглядят приятно, но спать лучше с другими – на лице отчаянная борьба между благодарностью и подозрениями. И, собственно, ошейник с цепью. Грязные золотые волосы сбились в колтуны, как свалявшаяся шерсть дворовой собаки. Но в миндалевидных фиолетовых глазах – врожденная гордость. Надо же умудриться сидеть на цепи, как сука-охранник, раздвигая ноги перед грязным разбойником, не хуже портовой шлюхи, но все равно сохранять высокомерие, впитанное с молоком матери, не иначе.

– Не люблю эльфов, – не дождавшись ответа, сообщил я. – Но за помощь, спасибо, – и, чуть кивнув, нырнул под полог.

У вожака нашелся сундук на новом амбарном замке. С виду крепкий, но пара ударов рукоятью – и скобы вывалились наружу вместе с запором. Зачем ломать крепкую дверь, когда можно проткнуть пальцем стену?

Внутри оказалось много меди, пара десятков серебрушек и три золотых кругляша, несколько дорогих вещичек – явно снятых с собратьев пленницы. Красивый кинжал, несколько колец и ожерелий – при внимательном осмотре одно оказалось оберегом от слабой магии смерти. И бабские тряпки – это уж точно сняты со спасенной.

– По-человечески не говоришь, что ли? – обернувшись, заметил, с каким вожделением смотрит на свои вещи. – Не переживай, не трону, Альисьяра, – суть вещей, наконец, пришла на помощь, окрестив девушку жрицей второго ранга.

Жрица, усмехнулся я. Жаль, длинноухой Лаиссы, эльфийской покровительницы лекарей и книгочеев, а не любви. Впрочем, вожак мародеров, судя по всему, собственноручно исправлял это упущение.

– Как ты узнал мое имя, человек? – прошептала она, закрывая некрупную грудь грязными руками.

– И как только не замерзла насмерть, тут же мороз какой? – заметив напряженные от холода соски, пробормотал я. – Да не бойся, солдат ребенка не обидит, – швырнул ей всю кипу одежды, что нашлась в сундуке. – Разбирай тряпки.

Пока ушастая натягивала штаны, сапоги и явно мужскую тунику, я спрятал драгоценности и кинжал в сумку. Нечего добру пропадать. Оберег – на шею, рядом с крестом. Побрякушка в виде шнурка с тремя волчьими когтями брякнула, но тут же затихла, прижатая одеждой.

– Как ты вообще тут оказалась, Альисьяра?