Лунга промолчал.

– Да, я понял. Ты никогда не шутишь. Тем хуже для тебя. Так и помрешь черствым сухарем, никем не надкусанным, ха-ха-ха!.. Кхм, ну ладно.

Лунга, слуга ярла Грогара Хтойрдика – того самого молодого человека, – был убежденным холостяком, более того – приверженцем до занудства строгого и аскетичного образа жизни. Он и выглядел соответственно: высокий и худой до изнеможения, лет сорока; обветренное, тщательно выбритое продолговатое лицо словно высечено из камня – и категорически лишено эмоций. Он всегда ходил в диковинной широкополой, порядочно потрепанной фетровой шляпе; длинной, до пят, тунике, сильно смахивавшей на монашеское одеяние, и вот в чем штука – она всегда была идеально чиста.

Единственное, что хоть немного разбавляло это горькое вино благонравия и нравственного подвижничества, – так это большие и печальные-печальные голубые глаза.

Шутка ярла Грогара рассеялась, точно дым.

– Не сопи, раздери тебя гром, выкладывай, что вчера случилось! И дай выпить чего-нибудь, и зажги свет, и почему я лежу на каком-то колючем гнилье и мне холодно…

Лунга деликатно кашлянул.

– Ну чего ты там кряхтишь?

– Ничем не могу помочь, мой господин. Увы.

– Что, даже вина нет?

– Только немного воды. Совсем немного.

Лунга зажег лучину, осветив небольшую сырую пещеру, на полу которой кое-где была рассыпана солома. У стен – небрежно разбросанные, сгнившие от ветхости и сырости ящики, набитые, судя по всему, шерстью и кожами домашних животных. От них несло падалью.

Грогар презрительно фыркнул: он считал, он был убежден, что вода предназначена только для умывания, купания, стирки и прочих тому подобных процедур, но ни в коем случае не для приема внутрь. А стирка или, на худой конец, какая-нибудь чистка сейчас бы точно не помешала, так как его костюм – красный кафтан с фестонами и золотыми пуговицами, желтые штаны до колен и белые (когда-то) чулки – выглядел, мягко говоря, плачевно. Черные лакированные туфли с большими серебряными пряжками, казалось, тоже утратили свой лоск навсегда, что ввело Грогара в еще большее уныние. Оглядев себя, он подумал, что стал похож на обнищавшего дворянина, вопреки невзгодам все еще воображающего себя франтом и потому донашивающего безнадежно истрепанные одежды. Он сам насмешливо называл таких господ «мочалками».

«Мочалка я. М-да», – несколько обреченно подумал он.

– Что ж, – изрек ярл, приподнявшись, и тут же почувствовал сильное головокружение, – тогда рассказывай, что с нами стряслось.

– Хм. Я вас предупреждал, ваша милость. Это не наши владения.

– Не мои, ты хотел сказать.

– Простите, господин, не ваши.

– Ну и что? Это владения барона Фрейра! А он, между прочим, должен мне полторы сотни золотых! Сто пятьдесят полновесных дукатов! Шарахни меня молния! Что он там болтал? «Какая отличная партия подвернулась моей дочери, доченьке-красавице», – помнишь? Залез, старый пьяница, по уши в долги, чтобы устроить пышную – не по средствам, скажу я тебе, явно не по средствам, – свадьбу. «Зачем?..» – задавали мы вопрос и ему, и себе. Все равно его полоумная дочь сбежала с каким-то прохвостом из Олмарда, прожив всего-то пару недель с молодым мужем-рогоносцем! И этот ее молодой муж-рогоносец… как его звали?.. какое-то странное имя… Туин, Дуин? В общем, этот прыщавый идиот повесился с горя! Влезть в такие долги – и все ради чего? Ради растаявшего, как утренний туман, счастья мерзавки Алисии, у которой между ног зудело день и ночь – ведь там побывал и я, и боги знают кто еще! И ты думаешь, что после всего этого старый болван посмеет мне что-либо возразить? Я сам, как конченный дуралей, ссудил ему на свадебку и помогал ему. А ведь Миранда мне говорила: «Что же ты, братец мой ненаглядный, делаешь?» Но я, видишь ли, человеколюбец, сострадалец и все такое! Какой же я идиот! Так-то вот, Лунга, дорогой мой! Имею полное право охотиться в его владениях, ибо Фрейр, этот старый болван – и тебе это известно не хуже меня, – обнищал, вследствие чего платить, разумеется, не собирается. Нагло, я бы сказал, не собирается.

Грогар немного промолчал, потом задумчиво произнес: