— Нормально, дядька Панас, — ответил он, с гордостью и достоинством пожимая протянутую ему взрослым руку. — Присаживайтесь к огню. Скоро будет готова уха, и не откажите, пообедайте с нами за компанию.

— Благодарствую, конечно за приглашение Стёпка, но тут вам, рыбачки, и самим маловато будет. Котелок же небольшой, да и нам не досуг. Немцы в селе есть?

— С утра не было. А два их местных холуя, чуть протрезвев, намылились опять в город за указаниями, и вернуться обратно, как обычно, затемно вдрызг пьяные.

— За хорошие вести, ребята, отдельное спасибо. Мы сегодня заглянем к вам вечерком в деревню, на огонёк. Поэтому не прощаемся, — сказал дядька Панас, и группа бесшумно растворилась в ближайших зарослях.

Как и предсказывал Стёпка, уха скоро была готова. Котелок был снят с огня, и мы, вооружившись деревянными ложками, усевшись возле него, друг против друга, стали есть, приготовленное мною варево.

Я не большой любитель ухи, и она в моих кулинарных предпочтениях стоит на последних местах, но эту я ел с огромным аппетитом. Видно на вкус блюда повлияло то, что обедали мы на природе, и то, что она была приготовлена на живом дымном костре из только что выловленной нами рыбы. Можно сказать, без лишней скромности, это была лучшая уха, приготовленная мною за всё время. Степка, тоже не отставая от меня, усердно наворачивал ложкой и нахваливал. Как это и бывает, котелок внезапно опустел, но нам хватило. Мой друг, вдумчиво облизывая ложку, заявил, что во мне проснулся великий повар, и поэтому сразу после окончания школы, тем более, что мы скоро добьём фрицев и война закончиться, я должен буду обязательно ехать в Москву, поступать в училище, где готовят на поваров. После этих слов, я хотел пошутить на счёт особенностей обучения в кулинарном техникуме, обнародованных Геннадием Хазановым, но не стал этого делать. Стёпка бы не понял, а доходчиво объяснять монолог, мне не хотелось, так как терялся весь юмор.

После такого наивкуснейшего обеда и согретые ярко светившим солнцем, мы оказались во власти ленивой истомы. Делать нечего не хотелось, а сытый живот требовал покоя и умиротворения. Начальный азарт пропал, да и клёв был значительно хуже, чем с утра, и поэтому, наловив рыбы, чтобы только не стыдно было бы появиться дома, мы собрались и отправились в обратный путь. Всё время, пока мы шли домой, вдохновлённый сегодняшней встречей с партизанами, мой друг, находился в приподнятом настроении, и говорил, не закрывая рот. Со слов Степки, дядька Панас, который руководил в отряде Дяди Вани группой разведчиков, являлся его другом, и обещал по дружбе устроить его в отряд. После произнесения мной самых страшных детских клятв о молчании, мне был продемонстрирован найденный им револьвер-наган с двумя настоящими боевыми патронами в барабане, который он теперь постоянно носит с собой, и это значит, что он придёт в отряд, как настоящий партизан со своим оружием.

Вероятно из за непрекращающегося монолога Стёпки, разбавленного моими немногочисленными репликами, или потому что дорога была уже мне знакома, путь домой оказался намного короче, чем утром на рыбалку. Вернулись в деревню засветло, и, договорившись встретиться вечером на посиделках, мы разошлись по домам.

Сдав тёте Оксане весь свой улов, который она обещала пожарить в сметане завтра на обед, и отказавшись от ужина, сославшись на то, что мы со Стёпкой очень сытно поели днём, занялся накопившейся за день мужской работой. Пока ещё не стемнело, прибил обвалившуюся полочку, отремонтировал расшатавшуюся лавку, натаскал воды из колодца. Родителей у Михи, в чём теле я сейчас обитал, не было. Отец ушёл на фронт добровольцем в первые дни войны и пропал без вести. Свою маму он похоронил, ещё год назад. Жить к себе его забрала тётя, которая тоже была одинока. Она любила Миху, как родного сына и заменила ему мать и отца. В этом доме он был старшим и единственным мужчиной и, не смотря на свой юный возраст, старался во всём помогать по хозяйству.

Когда стрелки на стареньких ходиках показали восемь часов вечера, я спросил разрешение у тёти Оксаны пойти на посиделки. Получив его со словами долго не задерживаться, Миха отправился к дому, где жил закадычный друг Стёпка, с кем я сегодня был на рыбалке. На завалинке этой хаты, по вечерам собирался ребячий мелкий бомонд, в котором, любивший почесать языком говорливый друг Михи, постоянно верховодил, рассказывая невероятные истории, будто бы произошедшие с ним лично.

После захода солнца на улице похолодало, но не сильно, так как весенний день был на удивление тёплым, и температура сейчас была почти комфортной. Черный небосвод был усыпан яркими звёздами, которые висели так низко, что их хотелось взять их руками и, на счастье, положить несколько штук в карман. Расположенная между ними половинка луны, сияющая в ночном небе, с видимыми невооруженным глазом кратерами, давала столько света, что при желании можно было, не напрягаясь, читать газету. Такую красоту, убитую световым безумством современной рекламы, в городе уже не встретишь, и я откровенно наслаждался всем этим видом.

Хата, в которой жил мой друг, находилась на этой же улице, почти в центре, рядом с управой, а так как село было не большое, дошёл я быстро. Веселье уже было в самом разгаре. Несколько девчонок и ребят, нашего со Стёпкой возраста, сидели рядком на завалинке, тесно прижавшись плечом к плечу и лузгали семечки, а мой друг, стоя перед ними, рассказывал, в лицах, о сегодняшней рыбалке, где мы повстречались с героическими партизанами, всё, что можно, приукрашая и привирая. После того, как я подошёл, мелкий бомонд дружно подвинулся, освобождая немного места, и насыпал мне в руку семечек, тем самым принимая в свою тесную тёплую компанию.

Увидев меня в ряду слушателей, Стёпка обрадовался и воодушевился, появлением ценного свидетеля его подвигов. Он стал сочинять ещё с большим размахом, требуя от меня подтверждения своего правдивого рассказа, что я и делал с удовольствием, кивая головой в спорных местах повествования. От меня не убудет, а другу Михи приятно. После Степкиного рассказа пошёл общий разговор о сельских новостях. Выяснилось, что партизанская группа осталась переночевать в селе. Разговор был прерван ржанием, и мы всей гурьбой побежали к управе, чтобы посмотреть, как умная лошадь Зорька, сама привезла вусмерть пьяных полицейских из города. Зорьку мы распрягли и отвели на конюшню, а тяжеленных фашистских прихвостней, вместе с недопитой бутылью самогона, оставили трезветь в телеге, не сообщив об этом некому из взрослых. Ночью будет холодно: простынут, заболеют, так им окаянным и надо. Посидев ещё не много, разошлись по домам: сначала девчонки, а потом и мы с ребятами.

Когда я зашёл в единственную комнату хаты, ходики показывали десять минут одиннадцатого. Тетя что-то шила, сидя на лавке рядом с лампой, а на столе меня дожидалась кружка молока с краюхой хлеба, домашней выпечки. Сняв верхнюю одежду, я не слова не говоря пошёл умываться, чем опять привел тётю Оксану почти в шоковое состояние своим ненормальным поведением, и если она хотела мне высказать за моё позднее возращение, то, наверное, передумала и промолчала. Потом был невероятно вкусный ужин.

Такое чудесное сельское молоко и домашний хлеб, я городской житель попробовал только однажды, в далеком прошлом детстве, когда в первый и единственный, раз меня взяли с собой родственники за грибами на машине в дальний лес. Наш москвич, в котором мы ехали, остановился в небольшой деревне, к которой не было подведено даже электричество, что для меня, городского жителя, было удивительно и непонятно. На сигнал клаксона, из дверей деревянной избы, вышла молодая женщина, а между её ног на улицу выскочил рыжий котёнок, который задрав коротенький хвостик со всех ног, как бы показывая дорогу, устремился к ближайшему колодцу. Женщина узнав, что нам надо, вернулась в избу за хлебом и двумя трехлитровыми пустыми стеклянными баллонами. Всё это время, котёнок сидел у цели своего побега и призывно мяукал, что вызывало у меня недоумение. Отдав нам два каравая она, наконец, подошла с банками к колодцу, и, покрутив ручку, наматывая цепь на барабан, подняла большое ведро, полное свежего ледяного молока, чем привела мелкого рыжего гурмана в неописуемый восторг. Наполнив взятые баллоны, и налив немного в баночку из под рыбных консервов, стаявшую здесь же для котёнка, она опустила ведро обратно в колодец и отдала нам молоко. За всю эту вкуснятину мы заплатили тогда, как сейчас помню, пять рублей. Больше такого молока и такого хлеба в прошлой долгой жизни мне, к сожалению, попробовать не удалось, и вот здесь ко мне вернулся непередаваемый вкус из моего прошлого детства.

Поблагодарив тётю за вкусный ужин и пожелав ей спокойной ночи, чем опять её удивил, я разделся и забрался на своё спальное место на тёплой печке. Тётя спала на никелированной кровати, стоящей в закутке между печкой и стенкой за занавеской. После длинного, насыщенного дня, тело Михи, и я вместе с ним, наслаждалось долгожданным теплом и покоем, а у меня в мозгах крутились события сегодняшнего дня. Мне казалось, что я упускаю что важное, и что приближается большая беда. Уже тётя Оксана потушила лампу и легла на кровать. Кромешную тьму в комнате разгонял только свет лампадки перед иконой, а я всё крутился с боку на бок, одолеваемый тяжёлыми мыслями.

Незаметно уснул только под самое утро, а тётя Оксана, видно зная, что я проворочался всю ночь, не стала меня будить, и поэтому слез с печки и оделся, только тогда, когда часы ходики показывали половину второго дня. Тётя, переделав всю работу на улице и накормив скотину, растапливала печку, ворочая кочергой берёзовые поленья. Со двора раздался приближающийся лай собак и треск мотоциклов. В село, судя по всему, входили немцы. И тут мой взгляд упал на незамеченный вчера самодельный календарь, висевший рядом с оконцем, на котором была обозначена сегодняшняя дата: двадцать второго марта тысяча девятьсот сорок третьего года. Это был последний фрагмент разрозненных знаний, который был мне нужен, чтобы мой мозг самостоятельно определил, где я нахожусь.

— Как называется наше село? — только и смог просипеть я вмиг пересохшим горлом, мгновенно покрываясь с головы до ног липким холодным потом, хотя в хате было довольно прохладно.

Удивившись очередному моему заскоку, тётя Оксана всё же ответила с сарказмом: — Если ты запамятовал, то знай и гордись, Миха, что наше родное село уже почти двести лет носит название Хатынь.

Крик застыл в моем стянутым спазмом горле, ноги подкосились, и я как куль свалился на пол. Тело Михи отказывалось мне повиноваться, и я нечего не мог предпринять. В этот момент дверь в комнату распахнулась, и в неё вошли двое: добродушный немец в полевой форме, в очках, каске, с автоматом наперевес и полицай. Полицейский, в отличие от немца был одет в чёрную форму с пилоткой на голове. За спиной у него висел карабин.