— О ней отзываются как о крайне неразговорчивой и замкнутой особе.

— Знаю, знаю. Однако все непредсказуемо. Эмоции и прочее… Если это не слишком обременительно, я посчитал бы встречу нелишней.

— Что вы, никаких проблем! Вы будете поставлены в известность о результатах беседы.

— Спасибо, всего доброго.

Олег Олегович ждал подобного звонка от Грини. Сам звонить не хотел. Понимал, что сверхинформированный Игорь Тимофеевич обязательно узнает, какой суд и кто персонально подписал постановление на Кутепову. Судья ходил к Олегу Олеговичу советоваться. Олег Олегович счел, что лучше удовлетворить, дать все же следствию шанс. Про себя рассудил: если выпустить через десять дней очевидную как минимум сообщницу, а на одиннадцатый-двенадцатый с ней что-нибудь случится криминальное — не исключены вопросы к суду. А так — месяц держали не совсем законно, ради интересов столь громкого и важного дела, потом еще месяц…

«Молчит. Еще бы! Тут и адвоката не нужно семи пядей во лбу, и сама не дура. Бить и ломать не станут. Зачем? Киллера-одиночку прикончили, личность его установить не удалось, суда не требуется, стало быть, и мотивы формулировать не за чем. Висяка нет. Дело закроют. Все нормально. Но на всякий случай…»

За этот срок добросовестный следователь Данилов Соню семь раз допросил, однажды без адвоката наорал, грозил, шантажировал. Она безучастно и понуро молчала, упрямо используя свое право, внушенное защитником.

Убийство Паши вызвало у Марьяны острое желание подловить эту сексуальную психопатку на дополнительных откровениях под диктофон, чтобы посадили ее хоть на пару лет за соучастие, или побуждение к преступлению, или еще какую-нибудь статью подогнали. Но быстро поняла, что не пойдет на это. Проблема Марьяны заключалась в том, что она не просто начиталась Достоевского, но, как это ни громко звучит, возвела одну из его центральных идей в свой собственный жизненный принцип: «не все дозволено». Не только на нравственном, но и просто на житейском уровне Марьяна руководствовалась твердым, в каком-то смысле суеверным убеждением, что мерзкие, подлые средства рано или поздно превратят достигнутую с их помощью цель в ловушку, капкан, смертельный бумеранг. Обязательно к тебе вернется, и горько расплатишься…Ну а кроме того, эксперт — аналитик Марьяна Залесская вынуждена была признаться себе, что испытывает к этой жестокой, в крови перепачканной сучке, чисто бабское, совершенно неуместное сострадание.

Два месяца ничего не дали. Труп киллера зачем-то все еще лежал в морге, на имя кудринского начальника все еще приходили ответы из Центра, от разных силовых и специальных ведомств — одного примерно содержания и смысла: в архивах не найден, по базе не проходит, отпечатков в картотеке нет, идентифицировать не представляется возможным.

Кудрин никак не мог заставить себя выйти в суд с ходатайством о прекращении дела. Более того, он приказал Леве Данилову найти мотивировку и дать ему проект заключения следствия о необходимости выпускать Кутепову только под подписку о невыезде. Кудрин был не в состоянии остыть и отойти от этого дела, смириться. Марьяна его понимала, но, вопреки своей обычной дотошности, не видела перспектив и смысла в этой подписке.

— Наоборот, именно полное освобождение Сони дает хоть малейший, призрачный, ничтожный, но шанс на пробуждение остатков совести и на внезапное раскаяние, — убеждала она Кудрина. — Теоретически такое возможно. Психика надорвана, нервы расшатаны, воспоминания гложут, душа активна. И главное: плакать умеет навзрыд, нутром — я свидетель. Естество человеческое обнажено. Такая может руки на себя наложить, а может избрать и другую форму самоубийства — вдруг прийти и покаяться в злодеяниях…

— Щас, примчится! — зло отреагировал Кудрин. — Тварь — она тварь и есть. Ладно, пусть катится…

Соне оформили документы и без лишних церемоний и извинений выперли из изолятора на декабрьский рождественский мороз — в той грязной осенней амуниции, в которой выбралась из тайги. Спортивную сумку, где была какая-то одежда, немного денег и бутылка водки, почему-то не нашли.

Город, не празднующий Рождества, жил предощущением новогодней трапезы и расслабухи. Она жадно глотнула воздух Славянска, простудно-холодный, со сладковатой примесью бензина. Прошла до ближайшей улицы и только там сориентировалась, в какой стороне «Пьяная пантера». Кроме как в клуб к Анжелке, по старой памяти, ей вроде и идти-то было некуда. Именно идти. Какая-то мелочь, которую нащупала в кармане куртки, когда выходила из тайги, была оприходована в изоляторе или просто выпала.

Она шагала в тонких кроссовках по хорошо притоптанному прохожими снежно-ледяному насту тротуара и думала о нем.

Весь этот месяц в изоляторе она думала о нем.

В таежном заточении и в одинокой квартире в Тишарах, когда отсутствовал Коля, она думала о нем. Сожитель приходил и отвлекал. Он любил бескорыстно, трогательно-неумело, с мужицкой силой и отцовской нежностью. И отвлекал. Она была ему благодарна прежде всего за это. А потом за исполнение желаний, кровожадных, но справедливых, как ей казалось, желаний. Он выполнил до мелочей все то, о чем она попросила, что нарисовала себе в воображении, планируя месть.

Коля уходил на работу или в магазин, и она снова вспоминала Его, Миклуху. И нестерпимо хотела. Его. И когда он стал мертвым, когда в морозильной камере холодильника был временно похоронен его отрезанный член, продолжала хотеть. Еще сильнее и острее, на грани помешательства.

В сексе с Колей она пыталась представлять Его. Это была мука, ничего не получалось, она стала играть страсть.

Оставаясь одна, Соня воображала его и ласкала себя в отчаянной попытке испытать хотя бы подобие тех ощущений. Все заканчивалось жалкой иллюзией, фикцией, коротким физическим облегчением, и очень скоро приходила, накатывала и душила смертельная тоска.