Перепуг

Письма попрятались среди газет, их было много, с марками и штемпелями. Одно лежало отдельно, необычное, в маленьком коричневом конверте, без адреса, выделяясь из всех остальных прежде всего цветом. Просто запечатано, и все. Роберт вскрыл, почему-то выбрав в первую очередь его, не отложил на потом, а вскрыл, сразу нахмурившись и даже слегка побледнев. Пошел на кухню, где девочки – Лида с Аленой – разбирали привезенные продукты. Взял сигарету, закурил и начал читать вслух: «Уважаемый Роберт Иванович! Когда вы прочтете это письмо, знайте, что ваше здоровье и здоровье ваших близких уже под угрозой. Пока вы отсутствовали, я через щель распылял в вашей квартире радиоактивное вещество, которое уже создало определенный злокачественный фон. Я к вам приходил лично, если помните, и у нас состоялся вполне конструктивный, как мне показалось, разговор. Впоследствии я вам неоднократно писал письма с просьбами не ставить вашу подпись под моими стихами. Предлагал публиковаться вдвоем под псевдонимом Минин и Пожарский, на выбор. Я все хорошенько продумал, толково вам письменно объяснил – все готово, уже и памятник на Красной площади стоит, уже и люди знают эти фамилии, мы с вами могли бы быть увековечены. Ответа я так и не получил. Но вы упорно продолжали и продолжаете вынимать стихи из моей головы и печатать их в советской прессе, выдавая за свои. Зачем вы опубликовали вот это???

Я могу вам даже в мельчайших подробностях описать день, когда эти строчки пришли мне в голову! Это стихотворение было написано мной 18 февраля 1972 года. Я вернулся с работы домой, еле дошел от метро, всю Москву тогда занесло снегом. Настроение было мрачное, в голове гудели колокола, как если войти под огромный колокол и ударить по нему железной палкой. Гудение это у меня постоянное, отпускает, только когда я езжу в метро под землей, где есть защита от излучения. Но когда я выхожу, снова начинает моментально гудеть. И вот я поднимаюсь на свой этаж, а живу я на четвертом, как и вы, открываю дверь ключом, нащупываю выключатель и почему-то не нахожу его. Вдруг вижу два маленьких зеленых огонька, которые медленно ко мне приближаются, глазки моего кота, который пошел встречать хозяина. Так было всегда, но только 18 февраля, когда был выключен свет, я оценил эту встречу в полной мере! И сразу меня отпустило, гудение ушло, я включил свет и, не раздеваясь, пошел на кухню – у меня там стол, за которым я пишу. Так и родилось именно это стихотворение, без помарок, как есть. Не кто иной, как кот, натолкнул меня на мысль, что очень важно, когда тебя кто-то ждет дома. А когда я увидел эти стихи, опубликованные под вашим именем, то понял, что уговорами тут уже не поможешь. Пришлось действовать, не обессудьте. Таких, как вы, надо брать испугом. Противоядие есть только у меня».

Скрывать письмо было глупо, хотя Роберт понимал, что вероятность того, что это действительно правда, ничтожно мала, однако на всякий случай рассказать об этом посчитал необходимым. Позвал жену, дал ей бумажку:

– Катьке тоже прочитай.

Лида зашаркала по коридору за внучкой, обходя, как ледокол, оставленные чемоданы, и, как только они вернулись, Алена стала читать. На второй фразе запнулась, растерянно посмотрела на Роберта, но сразу продолжила, нервно сглатывая. Лида теребила кухонное полотенце и после каждой фразы поглядывала на зятя.

– Что ж это делается? Как такое возможно в наше время? Это какая-то дурная пьеса! И как так его Нина пропустила? – Видно было, что Лида заволновалась всерьез, даже как-то не допуская возможности, что все это на самом деле бред, стопроцентно поверив в этого кота с зелеными глазами, в то, что псих мог действительно пшикнуть в прорезь двери чем-то ядовитым.

– Мам, дай я сначала дочитаю, – сказала Алена, и Лида, отлипнув от стены, села рядом с Катей. Она приобняла ее за плечи, будто уже настало время прощаться навеки, и стала трагически слушать. Роберт улыбнулся, снова закурив, – во все эти угрозы и байки он особо не верил.

– А вдруг он работает в каком-нибудь НИИ и имеет дело с радиоактивными веществами? – предположила Алена.

– Ну ведь вы понимаете, что он совершенно неадекватен для работы в каком-то важном НИИ, успокойтесь по этому поводу, там нужен допуск и медицинский контроль, я в этом уверен. Расслабьтесь, девочки, это всего лишь письмо, что вы все так всполошились? Причем не первое и не последнее. – Роберт потушил сигаретку и открыл балконную дверь. Комната, не знавшая свежего воздуха целый месяц, весело заиграла занавесками. Двор был длинным как кишка, с маленьким аппендиксом, уходившим, как полагается, налево. Одна припаркованная много месяцев назад чья-то голубая «Волга» так и стояла не шелохнувшись на своем законном месте, еще больше припорошившись пылью, грязью и сморщенными листьями. Над ней нависал старый облезлый тополь, никогда не знавший обрезки, нависал опасно, облокотясь на чахлый заборчик и грозя при первой же возможности проломить ей крышу. Но бесхозной «Волге» было на это наплевать. Чуть вдалеке, почти у выезда на улицу Неждановой, у черного хода в магазин, шевелилась кучка подсобных рабочих в замызганных халатах, они дымили, хрипло подкашливая и приглушенно смеясь, и были единственными живыми существами во всем гигантском дворе. Оно и понятно, ни травки, ни цветочка, сплошной мертвый асфальт, кому тут интересно, разве что только если по делу что-то нужно. Середину двора занимала никогда не засыхающая лужа, превратившаяся за лето в маленький прудик, в котором при желании за это время могла бы завестись какая-никакая живность. В общем, жизнь на задворках улицы Горького выглядела как обычно – тихо, неспешно, совсем не по-городскому.

– Может, позвонить Давиду? – это было вечное Лидино предложение, когда ситуация казалась ей опасной или чересчур щепетильной. Давид Коб был одним из самых близких людей и одновременно известнейшим советским певцом, с которым дружили давно и крепко. Людей он любил, знакомства заводил легко и умел дружить, в том числе и с товарищами в погонах. Позвонили ему, прочитали письмо. Тот сразу же связал Роберта с какими-то чинами в МВД или еще в чем-то подобном, и через час по квартире ходили военные со счетчиками Гейгера в руках. Но ничего не пищало. «Чисто!» – сказали они, отдали честь и ушли, но Лида-то видела, что не чисто – в квартире пыль толстым слоем. К вечеру, совсем под темноту, во двор приехали серенькие незаметные «Жигули» с двумя товарищами из наружки – органы, судя по всему, письмом были обеспокоены всерьез. Лидка метнулась было отнести «мальчикам» в машину бутерброды с чаем, но нет, Роберт не разрешил, сказал, не положено.

Машина стояла, наверное, с неделю. Сменялись дежурные и места стоянки, но псих, у которого Роберт ночами воровал стихи из головы, больше не появлялся. Скорее всего, у него прошло обострение. Но Лида, на этот раз слишком близко к сердцу воспринявшая письмо, так и осталась в напряжении, хотя приняла дополнительные меры по защите квартиры, попросив Анатолия законопатить эту опасную почтовую прорезь и навесить на дверь вторую цепочку для подстраховки первой, короче, полностью забаррикадироваться. А еще привезла с дачи крепенький новый черенок от лопаты и на ночь обязательно просовывала этот черенок в дверную ручку, чтобы уж точно непрошеным гостям доступа в квартиру не было. Чуть позже этот черенок собственноручно покрасила белой масляной краской, чтобы и он в интеллигентной семье выглядел интеллигентно. Она всеми силами старалась сосредоточить все свое внимание и страхи на тех, живых, кто звонил в дверь, а не на призраке из чуланчика, который явно и откровенно о себе никак еще не заявил и которого попервоначалу Лидка так боялась. Хотя ветерок у уха она иногда чувствовала. И мурашки вдруг беспричинно могли побежать у нее по рукам. И чей-то смех в кабинете у Робочки слышала, когда его самого там не было, тихий-тихий, почти беззвучный и очень затаенный, словно нарочный. И люстра раскачивалась при закрытом окне, да, было, и в дверь чулана кто-то по-мышиному скребся, но в лицо, слава богу, – в лицо никого такого не видела! Какое счастье, что квартиру освятили, какое счастье, радовалась своему Лидка.