– Это про мою родню, Маша. Ты никогда не интересовалась, но они… Моя семья – из староверов. Мой прадед давал денег на постройку церкви на Басманной. Прабабка – из староверческой общины на Урале. Это все было не слишком важным – я ведь человек не сильно верующий. Но мой отец… – Иннокентий не отрывал взгляда от своих рук. – Вот почему я так редко приглашал тебя к себе в гости в детстве.

Маша смотрела на него завороженно: сотни, да что там – тысячи набравшихся за детство и отрочество воспоминаний одновременно, как белуги на нерест, стали подниматься на поверхность, картинками вставали перед глазами: отец Иннокентия, всегда при окладистой бороде, так подходящей всему его, такому «исконно русскому», облику. Мать, приходящая домой вечером с сумками из магазина, а на голове, несмотря на весенние уже дни, – тугой платок. Темная икона на кухне. Запах старых книг в доме: их траченные временем коричневые корешки с золотым тиснением на верхних полках, куда не может дотянуться детская рука. Защита диплома Иннокентия пару лет назад – поздравление заведующего кафедрой: «Ваш диплом, юноша, тянет на диссертацию!» Господи, как же она не догадалась раньше! Ведь и про ее диплом ей сказали почти то же самое. Его помешанность на раскольниках, бесконечные истории про них: страшные, загадочные, иногда даже забавные – всё это не могло не иметь корней, как и ее «нацеленность» на маньяков!

Маша смотрела на Иннокентия и не узнавала: он будто вырос еще, став совсем огромным, заполнившим все пространство кухни, в нем оказались свои бездны, о которых она не подозревала.

– Маша, не смотри на меня так, как будто я подвластен темным силам! Это всего лишь ответвление православия! Пусть даже с тяжелой историей! Ну не стала бы ты на меня так смотреть, если бы я признался тебе в том, что я протестант! Тем более я не религиозен, ты же знаешь! Я прежде всего – историк!

Маша сглотнула:

– Твой прадед участвовал в постройке храма на Басманной?

Иннокентий провел рукой по лицу:

– Да, об этом я и хотел с тобой поговорить. Ко мне приходили люди. То есть… человек. Глава церкви. Он попросил меня поговорить с тобой, дабы убедить, что маньяк, так сказать, не из «наших». Пока сыщики не наломали дров, пока не появились статьи в газетах, ведь староверческие общины только-только начали развиваться, стали возвращаться на Родину раскольники из Штатов и Южной Америки, заново отстраиваться церкви… И все это может оборваться из-за глупого предубеждения, из-за сплетен, пустых слухов, наконец!

– И ты согласился… – прошептала Маша. – Согласился меня… уговорить?

Иннокентий грустно улыбнулся:

– Я согласился попробовать, Маша. Не обещая результата.

– Уже хорошо. – Маша чуть скривила рот: – По крайней мере, ты не связан обещанием, и я не заставлю тебя нарушить страшных клятв.

– Маша, прошу тебя! – Иннокентий потянулся к ней, но Маша чуть отшатнулась, и он с несчастным видом вновь сгорбился на своем стуле. – У меня, – начал он, – есть только один аргумент. Он исторического плана и может показаться несерьезным твоим следователям, но для меня, да и для каждого старовера, он полностью выводит раскольников из-под подозрения. Этот Небесный Иерусалим, к которому так привязан наш маньяк… он напрямую связан с фигурой патриарха Никона, одержимого идеей второго Иерусалима. Никон хотел объединить под Московским патриархатом все православные церкви, прежде всего греческую и киевскую. Для этого он заменил, к примеру, русское двуперстное знамение греческим троеперстием, редактировал богослужебные книги по греческим аналогам. Продолжение ты знаешь – раскол и появление старообрядцев. Для раскольников Никон и все, что с ним связано, – самая страшная страница в их истории. Поэтому все идеи, которым служил патриарх, для них «диавольские», Маша. Он мечтал стать аналогом папы римского и даже построил под Москвой на берегу Истры Вознесенский монастырь – Новый Иерусалим. И постройка всего комплекса Нового Иерусалима была для Никона попыткой уподобиться Ватикану… И бог мой, ни один из наших никогда не станет, извини за метафору, пить из этого отравленного источника. – Иннокентий развел руками: – Я могу много еще чего добавить, но…

– Я поняла, – Маша соскользнула с высокого табурета. – Я… я подумаю. Прости, я хотела бы сейчас прилечь.

– Да-да, конечно, – засуетился Иннокентий. – Ты устала. Я дурак! Просто уже не мог больше носить это в себе. Извини меня, тебе сейчас совсем не до… не до меня! Я тебе постелю у себя в кабинете.

И он быстро вышел из кухни, а Маша, на секунду замерев, заставила себя сложить грязную посуду в посудомоечную машину и поставить уже чуть теплую кастрюльку в холодильник. Иннокентий снова появился в дверях: выглядел он подавленным, но Маше было его не жалко. И себя – не жалко.

Она только очень хотела спать, и, когда Кентий отвел ее в кабинет и тихо прикрыл дверь, она, быстро скинув с себя одежду, упала в прохладное забытье отутюженных и накрахмаленных простыней – и мгновенно заснула.