Маша сжала зубы и повернулась к нему. Ник Ник стоял, засунув руки в карманы потертого плаща – Маша помнила этот плащ, ему было лет пятнадцать. Ник Ник улыбнулся ей грустной, усталой улыбкой…

– Ты… – Маша не могла договорить.

– Да, Машенька, я убил его. Конечно, не своими руками. Его убили те, кто дал мне взятку. Пойми же! – Он попытался приблизиться, но она отшатнулась. – Это было время полного смещения ценностей и одновременно – нищеты. Я растерялся…

– Папа – не растерялся! – выкрикнула Маша, чувствуя, как подступают к глазам те самые, еще не выплаканные в детстве слезы. И упрямо выставила вперед подбородок – о чем она с ним говорит? Какие старые семейные отношения выясняет? Этот человек – монстр! Но иначе она не могла. Она ждала этого разговора с двенадцати лет.

– Папа – не растерялся, – повторил эхом Ник Ник и болезненно поморщился: – У Федора всегда был этот «нравственный камертон». А я нашел его позже – когда пришел к Богу. Я успокоился, Маша, стал другим человеком.

– Другим человеком?! – Машин голос взвился вверх, и одновременно, как в плохих боевиках, прозвучало:

– Ни с места!

Андрей стоял в пяти шагах от них и целился в голову Катышева. Ник Ник сделал едва заметное движение, схватил Машу за плечо, резко развернул к себе. Висок царапнул холодный ствол пистолета.

– Какой шустрый! – сказал Катышев. – Мы еще не договорили, молодой человек. Положите пистолет на землю. На землю! – заорал он, и Маша увидела, как Андрей медленно кладет пистолет. – Руки за голову! – приказал Катышев. Маша услышала, как изменился его голос. Это было тем более удивительно, что она знала наизусть все его интонации, но вот эти, с ноткой истерики, были чужими. И ее накрыл внезапный ужас.

– Да, – продолжил Катышев, а Маша чувствовала, как подрагивает сталь на виске. – Где мы остановились? Я стал судьей, я не сумел… Не мог сносить развратных, видеть безнаказанность их. Лжецы! И те, кто делает вид, что убегает, и те, кто за ними гонится. Да, я грешен, грешен! Так ведь земной суд и не может быть справедливым! – И голос его взлетел еще выше, взвился, завибрировав в хрустально-холодном воздухе. Катышев облизнул губы. – Справедлив только суд небесный. И в каждом из нас сосуществуют ангел с демоном! Их именем я и приговаривал виновных к немедленному схождению в преисподнюю. Но, – тут он благодушно усмехнулся, отчего у Маши дрожь прошла по всему телу, – я был бы плохим судьей, если бы не мог осудить себя самого… Не пройти мне, Маша, 9-го мытарства – неправды, где истязуются неправедные судьи, из корысти оправдывающие виновных и осуждающие невинных. И мое место – в аду. А умру я здесь, на Васильевском спуске, символе геенны огненной!

И человек, когда-то бывший ближайшим другом ее отца, вдруг с силой толкнул Машу вперед. Маша запнулась и полетела прямо в руки Андрея. А человек вынул из обтрепанного кармана ампулу, и пока – медленно, ах как медленно – к нему бежал этот капитан с испуганным лицом, он раскусил хрупкое стекло, содержащее смерть. И упал на мостовую, забившись в последней судороге. Над ним склонились лица, он увидел Машу и в последние секунды смотрел, не отрываясь, в эти светлые, «федоровские», глаза. И не отыскал в их глубине ничего, кроме безмерной жалости.

А потом наступила тишина: замолкли крики, шум машин, звуки сирен, далекая музыка. Пропали запахи влажного асфальта, палой листвы и бензина. Исчезли с того берега только что отстроенные пентхаусы, исчезла сама река, высокие кирпичные башни Кремля, булыжники мостовой. Но вместе с ними ушли все беды, все пороки, все страданья. Весь плач и стон людской.

И почудилось ему, что из хрустального небытия вокруг медленно, торжественно вырастают высокие стены, блистающие холодным огнем…