– Вот, – пожевал губами Кокушкин. – Выросло новое поколение – быть может, у них будет чуть лучше со вкусом. Да, и заканчивая о классификации… – Очередная конфета покинула свое золоченое гофрированное гнездо в коробке. – Ученый удод сказал, что люди начинают собирать картины, когда у них уже все есть: и дом, и сад, и костюмы, сшитые на Севил Роу. Знаете, деточка, что меня убивает? Вот именно это – уверенность, что искусство служит украшению их безвкусных жилищ на Рублевке. А знаете, как я покупал свои первые картины? У меня, аспиранта, научного сотрудника, зарплата была смешной. Мне ботинки не на что было купить, не то что именье под Москвой. Я покупал Лебедева тогда – за копейки, но и не жрал по две недели – только кефир пил да по гостям нахлебничал. Носки носил – разные, из двух порванных пар получалась одна. Ходил с бородой – экономил на бритвенных станках. Отдыхать? Пойти в кино? Я и подумать об этом не мог – только и обходил антикварные лавки и салоны, бегал, исполнял поручения старушек, у которых эти бесценные листки потом покупал по дружеской цене. Общение? Да, меня все скоро стали знать и звали – знаете как? – Сумасшедшим Пьеро… А теперь вон названивают регулярно из Третьяковки, приглашают на свои тусовки. Думают, что если я рядом с ними напьюсь их дешевого шампанского, то и завещаю свою коллекцию… А ведь это детки мои. Помру скоро, в чьи руки-то их доверить?

Этот переход от едкости к сентиментальности, к подернутой старческой слезой глазкам был впечатляющ. «Театр по нему плачет. Причем классическая школа, по системе Станиславского», – подумала Маша, а вслух сказала:

– Время для размышлений, Петр Аркадьевич, у вас есть – вы в полной форме. Мы с Иннокентием пришли поговорить по поводу пропавшего полгода назад Шагала.

– Пойдемте-ка, – сказал он, с кряхтеньем встав, и вышел из комнаты.

Иннокентий и Маша, переглянувшись, последовали за ним, вдоль по коридору.

Кокушкин открыл дверь тесного узкого туалета, и Маша с Кентием остолбенело уставились на унитаз, с банальным, пожелтевшим от времени пластмассовым стульчаком.

– Не туда смотрите, – прокаркал старик, указав им на внутреннюю сторону двери. На ней – ровно на уровне глаз сидящего на унитазе, висел шагаловский пейзаж – вид на белорусскую деревню. Еще не летали, в густом аквамариновом небе, влюбленные, но это был, бесспорно, Шагал, и Маша, которая, конечно, ценила Сомова, но при этом к Шагалу относилась с придыханием, тихо ахнула. Петр Аркадьевич был явно доволен произведенным эффектом.

– М-да, господа олигархи, может быть, оправляются на золотых нужниках, зато у меня – перед моим! – висит Шагал. И с возрастом – да простится мне моя стариковская нескромность – я имею честь и радость наблюдать моего Маркушу несколько раз в день, и подолгу. – Кукошкин закрыл дверь. – Это именно та картина, которая вас интересует?

– Эта, – кивнула Маша.

Кокушкин прошел обратно в комнату, тяжело упал в кресло.

– Ее украли. Вообще, у меня достаточно часто воруют – это крест многих коллекционеров. Вот в прошлом году вытащили Шагала, потом через месяц полиция мне его вернула. Я еще подумал: неужели научились работать? Вопросов никаких не задавал – отдали картину, и слава богу. А пару лет назад мне пришлось даже свидетельствовать против одного проходимца: обокрал меня и еще пару моих коллег-коллекционеров. Так не поверите: вышел сухим из воды! Сидел, морда кирпичом, гад, – думаю, я тебя за то, что Зиночку мою увел – у меня тогда пропал прекрасный этюд Зинаиды Серебряковой, – сгною, подлеца! Мне потом Ардов сказал – он-то намного больше пострадал, у него картин десять пропало с концами! – что вора нанял кто-то из толстосумов – пополнить свою коллекцию. Поэтому тот и брал – выборочно. Знал, что нужно хозяину. Ну, и в суде тоже подсуетились…

Кокушкин покивал самому себе, а Маша воспользовалась паузой, достала папку с фотографиями из сумки.

– Петр Аркадьевич, у меня к вам будет странная просьба. Но я надеюсь на вашу профессиональную зрительную память… – И Маша положила перед ним несколько снимков – она сама перед встречей со стариком увеличила и распечатала на крупных листах руку, найденную у Покровского собора.

– Ну-ну. – Старик нацепил древние, склеенные скотчем очки. И некоторое время оглядывал руку, брезгливо сморщившись. – Узнаю, конечно. Он и есть. Тот, который Зинушу спер.

Маша застыла – вот так, просто, они нашли, кому принадлежала рука, найденная еще зимой в пакете на Красной площади? Почему же никому до сих пор не пришло в голову наведаться к старику?

– Вы уверены, Петр Аркадьевич? – спросила она, еще не веря своему счастью.

Кокушкин раздраженно сунул ей обратно фотографии:

– Юная леди, я страдаю артритом, артрозом, сердечной недостаточностью, слабыми сосудами, высоким давлением, но не маразмом пока! Не маразмом! Этого отвратного типа звали Самойлов или Самуйлов. У него были две татуировки на пальцах – ими он во время моей дачи показаний постоянно ковырял в ушах! Судя по вашей фотографии, сейчас он такой возможности лишен.

– Да, – сказала тихо Маша, подумав об одноруком теле, давно гниющем в каком-нибудь подмосковном овраге. Она собрала фото и положила их в сумку. – Спасибо вам огромное, Петр Аркадьевич. Вы даже не представляете, как нам помогли.

– Представляю, представляю, – ворчливо ответил, явно польщенный, Кокушкин.