Ананшаэль – смиренный бог. Бессмертный трофей он принял с тем же тихим изяществом, с каким принимал всех. В конце концов создание, которому люди дельты многие тысячи лет поклонялись как богу, умерло так же, как умирают птицы, рыбы, ящерицы, все малые суетливые существа, проживающие мимолетные огоньки жизней, прежде чем распасться в его ласковых пальцах.

Рук еще мгновение противился богу, и я успела, упав на колени, услышать его шепот. Одно слово, одно короткое слово:

– Любовь…

Он не успел договорить. Свет в его зеленых-зеленых глазах погас. Я так и не узнала, меня ли он так назвал или хотел что-то объяснить, все же не приняв моей правоты. Я закрыла ему глаза. Солнце грело его до наступления ночи. Мне казалось, что это правильно. Он всегда был теплым.

Распрямившись, я повернулась к двум оставшимся неббарим.

Ножи у меня в руках ничего не весили. День был молод. Я чувствовала, что улыбаюсь.

– Кто следующий? Ты? – Я нацелила бронзовое острие на Ханг Лока, затем обратилась к Кем Анх: – Или ты?

Женщина склонила голову к плечу, не то чтобы лучше меня разглядеть, не то задумавшись над увиденным. Я смотрела ей в глаза – в глаза, которые преследовали меня с детства. Они остались прежними – жидкими, нечеловеческими, но ужас, который они так долго внушали, пропал. Можно ли ужасаться в мире, переполненном такой красотой?

– Будем биться, – пробормотала я.

Кем Анх не шагнула ко мне, даже руки не подняла. Она еще миг вглядывалась в меня, а потом с улыбкой покачала головой и отвернулась к камышам и лесным зарослям. Вслед за ней отвернулся Ханг Лок, тоже уходя обратно в легенду.

Я метнула нож – не в надежде попасть, а ради красоты сверкнувшего на солнце лезвия. Как я и ожидала, Кем Анх обернулась, поймала его и, закрутив в пальцах, отбросила. Когда они вместе с супругом шагнули в чащу, я не подумала их догнать. Трое, а отныне Двое, ушли в лабиринты Дарованной страны.

Я повернулась к убитым. Трупы были великолепны даже в неподвижности смерти. Поднялся ветер. Он рванулся сквозь камыши, высвистывая ноты, просторные, яркие и тонкие, как мир, и каждая, возникая, изменялась и исчезала, едва я пыталась яснее ее расслышать.

Вот моя история, любимый. Моя, но в то же время и твоя.

Вуо-тоны отыскали меня на острове три дня спустя – их узкий челн показался из теплого утреннего тумана: татуированные фигуры молчаливее идолов, и даже весла замерли, когда лодка скользнула к берегу. Свидетель стоял на носу, поставив ногу на борт. Он спрыгнул, когда лодка была еще в полутора шагах от полоски песка, легко приземлился и долго смотрел на меня.

– Ты жива, – наконец заговорил он.

Я кивнула, но осталась сидеть на месте. Я не пыталась выбраться с острова. Если я была нужна Ананшаэлю, он знал, где меня искать.

Первый день я жгла тела. Я уложила Коссала и Элу, Рука и Чуа на большую груду сухого камыша и едва не до полудня трудилась, добывая огонек трением палочки о кусок плавника, а потом следила, как огонь пожирает кости и мясо. Четыре воина ушли, полностью развоплотились, но тела их горели ярко, словно в них сохранилась жизнь.

Синна я не стала сжигать. Бронзовым ножом я отделила его голову от тела и до вечера обдирала с черепа кожу, выковыривала глаза, вычерпывала мозг – он казался тяжелее и плотнее человеческого, – а потом до блеска отмывала кость в реке. Очистив и высушив, я положила его на верхний ряд черепов, набила глазницы землей и посадила в них две речные фиалки.

Я долго стояла, вглядываясь в этот памятник. Для народа Домбанга этот остров – священное место, где обитают боги. Я не нахожу в нем святости – не более, чем в любом месте, где мой бог развоплощает живых, – но он красив. Я улыбалась, укладывая в стену череп Синна: он был великолепным созданием, и мне представлялось естественным, что его останки столь же прекрасны.

Следующие ночь и день я просидела на берегу, слушая птиц и провожая взглядом облака. Я ждала, что мой бог приберет меня к себе, но вместо бога появился свидетель вуо-тонов в длинной лодке.