Оккультная традиция, а точнее, отражение Традиции в кривом зеркале оккультизма, начиная со второй половины XVIII века, с удивительным упорством, если не сказать упрямством, предпринимает попытки установить связь между Таро и каббалой, Таро и алхимией, Таро и астрологией, Таро и египетскими мифами. Несмотря на то, что такая связь (а точнее, сходство), конечно, существует, для того, чтобы более-менее правдоподобно её сформулировать, как минимум, следует понять суть традиции триумфов, что никому из оккультистов – по крайней мере, пока – сделать не удалось.[14] В то время как иудейская каббала всё ещё жива в качестве ветви традиционного учения и (до определённого уровня) легко доступна заинтересованному исследователю, а алхимия – хоть зачастую и в искажённом виде – пока несёт свои подлинные откровения на волнах времени, традиция Таро, похоже, оказалась формой сакрального знания, наиболее защищенной от профанации, и её тайны (а в их существовании наивно сомневаться) нашли самое надёжное и неподвластное времени убежище в колоде игральных карт.
Теперь постараемся забыть о буквах еврейского алфавита, планетах, стихиях, алхимических субстанциях и других атрибутах рассуждений тех учёных фантазёров, которые хотят придать своим манипуляциям с картами внешнюю осмысленность. Забудем ненадолго и о выборе, и о двойном аспекте женственности. Вернёмся к влюблённым на старинной карте Бонифачио Бембо и вспомним слова Боэция:
«Круговорот предвечный любовью Держится только, гнев и раздоры Вон изгоняя из мирозданья. Это согласье нужную меру Всем уделяет, чтоб уступали, Веря друг другу, силы природы, – Суша и воды, пламя и холод…»[15] Этот простой, но очень точный стих говорит нам, что любовь является тем движителем, который вращает колесо мироздания, и что именно она определяет меру взаимодействия вещей и природных стихий. Она также вращает колесо воли и душевной страсти автора Божественной Комедии, каковой факт он признаёт в приведённом выше эпиграфе. «Крепка, как смерть, любовь», и «стрелы её – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный»,[16] – говорит царь Соломон в самом поэтическом произведении Ветхого Завета. Итак, любовь, как и смерть, «крепка», – то есть, с одной стороны, погасить сие пламя, когда оно разгорелось, не легче, чем оживить мёртвого, а с другой – любовь всегда есть смерть, это «инстинктивная жертва индивидуального «я» синтетическому единству природы».[17] Её огненные стрелы разжигают тот огонь, который вращает колесо бытия, и у нас нет никаких оснований сомневаться в том, что именно данный огонь, чей невидимый жар пылает в глубине сердца, древние Философы называли своим тайным огнём, без коего невозможно завершить Магистерий. Подлинное искусство магии, какой бы школой она ни была представлена и какие бы цели не преследовала, изначально опирается на состояние, именуемое персами mag, когда оператор, разжигая в себе упомянутый огонь до степени могучего жара, сохраняет при этом полную власть над огненным потоком (это называется оседлать дракона). «Amour! Amour!» – кричала, рыдая в исступлении, обнажённая паства Эжена Вентра, многократно умножая его магическую силу, и на освящённых облатках для причастия проступала кровь – в свою очередь, погружая в «транс» растерянных медицинских экспертов, которые не могли объяснить данное явление.[18] «Покажи мне дракона», – попросила хитроумная фея Морган влюбленного в неё Мерлина, и тот, не зная, что утратил над ним власть из-за своей земной любви, выпускает дракона на волю и оказывается побеждён и бессилен.
Итак, тайный огонь, в просторечии именуемый любовью, сжигает и становится причиной гибели, он даёт свет, благодаря которому существует жизнь на земле, он приводит к Богу,[19] он помогает завершить Великое Делание алхимиков, он лежит в основе могущества магов и составляет инициатическую суть имени священного города (Roma – анаграмма Amor), где происходит сакральная встреча жара и холода.[20] Именно поэтому ученик в конце своей действенной инициации всегда оказывается перед выбором, определяющим направление, в котором он приложит сей огонь и, следовательно, повернёт колесо своей судьбы. Однако, зная это, следует иметь в виду одну маленькую, но важную деталь: огонь горит только тогда, когда есть горючее. «Когда закончится то, что сгорает, не будет больше света»,[21] – лаконично замечает автор Науки Магов в коротком эссе, посвящённом Шестому Аркану.
Что ж, читатель, теперь ты вспомнил достаточно, чтобы впервые начать путь по следам странных персонажей романа Михаила Булгакова.
2. Чёрный плащ, лунный подбой
Vexilla regis prodeunt inferni. [22]
Dante, Inferno, c. XXIV. L"aveugle berce un bel enfant La biche passe avec ses faons Le nain regarde d"un air triste Grandir l"Arlequin Trismégiste. [23] Guillaume Apollinaire, Crépuscule. Банга, верный пёс пятого прокуратора Иудеи, согласно безымянному автору романа о Понтии Пилате, на всём свете боялся только одного: грозы. Многие дети и страдающие нервными расстройствами взрослые также боятся грозы, а точнее, звуковых и световых явлений, которые сопровождают ливень – молнии, разрывающей на куски небесный полог, и грома, сжимающего сердце в стальных тисках своих многопудовых раскатов. Природа этого страха может показаться банальной, но только если не знать, что стояло за подобными явлениями в понимании средневекового человека, и что, быть может, мы старательно пытаемся забыть; впрочем, современные люди весьма преуспели в искусстве амнезии, и те, кто приносит с собой наиболее неистовые весенние грозы, могут быть спокойны: никакой самый начитанный Берлиоз не узнает их, даже если столкнётся лицом к лицу.
Тем не менее, всё же попробуем извлечь из мрака забвения одну средневековую легенду.
Покидая озеро горящей смолы, Данте и Вергилий получили в сопровождение свиту демонов, которым было поручено вести их дальше по тропинкам Восьмого круга Ада:
«Эй, Косокрыл, и ты, Старик, в поход! – Он начал говорить. – И ты, Собака; А Борода десятником пойдёт».[24] Михаил Лозинский, следуя традиции французского перевода Божественной Комедии, нашёл для значащих имён демонов русские эквиваленты. Так Alichino стал Косокрылом (фр. Aile-clin), что вполне оправдано; однако это имя скрывает в себе нечто гораздо большее. Действительно, роль упомянутого персонажа в комедии Данте скромна – просто один из рядовых ангелов преисподней; однако так было не всегда. Если мы покинем мир Данте и продвинемся немного дальше во времени и пространстве, то в сердце средневековья обнаружим легенду, коя присутствовала в фольклоре многих, если не всех народов, населявших Европу. Речь идёт о группе всадников в чёрном, на вороных конях, которые два раза в год, вместе с сильнейшей грозой, появлялись на поверхности земли, чтобы справить шабаш с поклонниками их хозяина, а также выполнить своё основное предназначение: пополнить свиту за счёт новых душ, осуждённых скитаться в этой мрачной компании, искушать людей и нести беды и разорение. Компания сия среди франков была известна под именем La Mesnie Hellequin, то есть «свита Эллекена», или familia Allequini («Семейство Аллекина»), как она упоминается у Этьена Бурбонского; её хорошо знали также как Царскую Охоту в Бретани, Дикую Охоту в Эльзасе, Чёрную Охоту в Саксонии и Вестфалии и Охоту Вотана в северной Германии. Имя последнего персонажа занимает далеко не последнее место в пантеоне германских народов; вероятно, поэтому булгаковский Воланд (помните первую дубль-ве в его паспорте?) на вопрос о своей национальной принадлежности ответил, что он, «пожалуй, немец»[25] – ведь быть просто Косокрылом, даже при всей любви к Италии, гораздо менее почётно, чем хозяином Валгаллы.
Состав свиты суверена тьмы, как следует из самого её назначения, всё время менялся; однако, в ней были и постоянные члены. К ним относится, прежде всего, худенький миловидный юноша, носящий чёрный берет с пером и обладающий отменным чувством юмора. «Демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире», называет его Булгаков. Следует признать, что слово «паж» всё же не слишком подходит к этому юноше, поскольку, согласно рыцарским обычаям, мальчик-паж, достигший четырнадцати лет и проявивший необходимые способности, становился в этом возрасте écuyer,[26] то есть оруженосцем. Таким оруженосцем предводителя чёрных всадников (а по совместительству – шутом) и был любимый многими из нас булгаковский персонаж, представленный автором как «кот Бегемот». Естественно, само это прозвище является шутовским – трудно придумать что-либо менее соответствующее облику утончённого искусителя, каковым был юный слуга, чем имя гигантского демона-зверя. Что же касается чёрной кошачьей шерсти, то автор Мастера и Маргариты не погрешил против истины. В средние века одеждой этого шута была чёрная лохматая шкура (немного напоминающая вывороченный тулуп «деда» или «дядьки» русских колядок), чёрная маска с одним коротким отростком с правой стороны лба и красный двурогий шутовской колпак. Каково же было настоящее имя юноши, сказать трудно. Одно предание гласит, что его звали Шарль Квен[27] и что он был – совершенно неудивительно – королевской крови.[28] Кстати, имя это сыграло с ним и его хозяином интересную шутку. «Шарльквен» постепенно стало ассоциироваться с «Эллекен», и в какой-то момент оба имени смешались окончательно. Причём случилось это именно тогда, когда юный оруженосец настолько заигрался с людьми, что остался с ними, а остальная свита в очередной раз покинула землю. С тех пор, в отсутствие хозяина, он веселил самого себя, а также зрителей из числа честной публики. С течением времени в его земном облике становилось всё меньше от мохнатого Бегемота и всё больше от куртуазного молодого человека. Чёрную шерсть постепенно сменило трико (хотя его красные ромбы, тем не менее, напоминают об адском пламени, ибо именно такова символика этого рисунка), красный колпак заменила элегантная треуголка, а маска перестала носить следы рогов, превратившись в простую чёрную полумаску (хотя ничто не мешает ему время от времени перевоплощаться в кота, надевая традиционную венецианскую личину Gatto). Буква «р» прочно закрепилась в его имени, и таким образом – как читатель, вероятно, уже догадался – комедия-дель-арте получила своего Арлекина (Arlecchino), весёлого интригана, в душе, тем не менее, остающегося оруженосцем могущественного демона Эллекена и его бессменным слугой в ночь шабаша, – о чём, правда, мало кто помнит. Отдав своё имя оруженосцу – надо полагать, без особого сожаления – предводитель mesnie, то есть рыцарского товарищества, остался просто сувереном тьмы, которого Михаил Булгаков назвал именем «Воланд» и отождествил с сатаной – что, конечно, верно, но следует писать только с маленькой буквы. Точно так же, как простой смертный не может лицезреть Бога-Отца, ему не под силу увидеть и лик его антипода, верховного владыки Тьмы. Так же, как Христос был послан нам Господом в человеческом облике, так и тот другой отправляет на землю своего наместника в виде принявшего человеческий образ демона, наделённого всеми полномочиями пославшей его сущности… Хотя, несомненно, две последние фразы вызовут законное возмущение в тех читателях, которые принимают и хорошо понимают догматы христианской веры (в данном случае, и католики, и православные). Постулирование Сатанаэля как второго, «тёмного» бога в роли могущественного антипода верховного Принципа в нижнем мире является основой ереси дуализма, принимавшей на протяжении истории христианства десятки разнообразных форм и наименований. Автор этих строк не имеет намерения доказывать вышеприведённый тезис от первого лица; однако, именно он является основополагающим для всей философии романа М. Булгакова, и рассматриваемое произведение, включая личности героев, его фабулу и сверхзадачу, можно более-менее успешно понять лишь в свете теологии дуализма, а точнее, учения катаров Лангедока, с 1181 года официально именуемого «альбигойской ересью».[29]
Михаил Булгаков вводит в свиту Эллекена первоначально только одну «временную» душу, причём, делая это даже в ущерб признанным постоянным членам (к примеру, таким, как чёрный маг Люк Окаянный, который не появляется в романе). Речь идёт о Коровьеве. Сей смешной клетчатый господин, вынужденный в своём поведении и одежде следовать манере, прямо противоположной его истинной природе, на самом деле был «рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом». Именно упомянутая мрачность, сохранившаяся на нескольких скульптурных и живописных изображениях этого человека (в том числе и на первой странице рукописи из коллекции Румянцевской Библиотеки, где он представлен в виде «фиолетового рыцаря»)[30] считалась типичным признаком альбигойцев – печаль, бледность, вызванная изнурительным постом, и тихий, но твёрдый голос, были характерны для «совершенных», то есть тех, кто получил consolamentum и с того момента воспринимал жизнь как покаяние, не имея права ни от чего получать удовольствие, вступать в брак, есть мясо, пить вино и т. д., поскольку всё, связанное с материей и чувственным миром было «от чёрного бога», и «совершенный» не мог даже помышлять об этом. Коровьев, о чьей подлинной идентичности мы скажем отдельно, не был «совершенным», но вся его жизнь прошла под знаком борьбы за еретические убеждения. Этот тощий господин в треснувшем пенсне, каким он впервые предстаёт перед героями романа Булгакова и его читателями, на самом деле множество раз рисковал жизнью с мечом в руках ради своих единоверцев и ради счастья своего народа, поскольку видел (вполне обоснованно) в ставленниках Рима и франкских монархах угрозу его жизненному укладу и национальной идентичности. Странным образом, главный гипнотизёр свиты Воланда, каковым его признали в романе «опытные советские психиатры», является также знаковой фигурой для лежащей в основе романа философии; это своего рода символ альбигойской гордыни, несгибаемого духа ереси катаров, предпочитавших огонь отречению и рубище бродячего «совершенного» роскошным одеждам католических прелатов; данному герою и принципам его веры есть смысл посвятить отдельную главу.
Среди тех спутников командира чёрной свиты, которым не угрожают ни адские муки, ни вечный покой, вполне традиционными (и всё же не упоминаемыми в европейских легендах) являются Азазелло (Азазел) и Абадонна (Авадон) – два ангела смерти, присутствующие во всей семитской мифологии; пожалуй, нет нужды описывать их здесь, так как о них сказано достаточно и в самой книге Михаила Булгакова, и в статьях о ней. Стоит только напомнить, что перед началом бала на просьбу Маргариты снять с Абадонны тёмные очки Воланд ответил твёрдым отказом («а вот этого нельзя!»). Причина проста: после того, как человек прочёл приговор в глазах ангела, он больше не является тем, кем был; либо его душа погибает, либо он обретает глаза духа, которые Авадон даёт в награду тому, кто выдержал его взгляд. Несомненно, такой поворот событий оказался бы не с руки хозяину бала, коему Маргарита была нужна именной такой, какой она стала после втирания мази Азазелло и ритуального омовения в реке в компании русалок.
«Служанку мою Геллу рекомендую. Расторопна, понятлива, и нет такой услуги, которую она не сумела бы оказать», – так Воланд представляет Маргарите девицу, отличающуюся «безукоризненным сложением», чью красоту, однако, портит уродливый шрам на шее. Конечно же, в этих словах Воланда (как и во многих других характеристиках, каковые Булгаков вкладывает в уста своих персонажей) присутствует мрачная ирония, если только мы не захотим поверить в его добродушную снисходительность к подчинённым. Гел (Hel), Гела (Hela) или Гелла (Hella), дочь злого демона Локи и великанши Ангрбоды, на самом деле известна своей медлительностью, которую она унаследовала от отца (в скандинавском пантеоне Локи соответствует планета Сатурн). Её лик во многом подобен луне: при том, что у сей богини загробного мира всегда есть незримая тёмная сторона, внешне она бывает ослепительной красавицей, леденящим кровь страшилищем, а чаще всего, и тем, и другим одновременно: иногда её уродует шрам, иногда у неё изувечена половина лица, иногда она предстаёт наполовину истлевшей (этот последний образ, несомненно, очень хорошо запечатлелся в памяти финдиректора театра «Варьете» Римского и его администратора Варенухи, ибо именно такой они видели Геллу в ночь с четверга на пятницу). Мрачная медлительность Геллы передалась даже её собственным слугам, которых зовут Ганглати и Ганглот, что значит «запоздалые». Исполнение Геллой роли «расторопной служанки» в свите Воланда имеет тот же смысл, что и шутовство Коровьева, и кошачья морда красавца Шарля Квена, и «полосатый добротный костюм» ангела смерти Азазела, в коем он предстаёт перед Маргаритой на скамейке у кремлёвской стены. Смесь страшного и смешного, столь характерная для средневековых драм, во всём цвете является нам в личинах свиты Эллекена, и тот факт, что читатели склонны принимать за чистую монету именно смешную сторону этого действа, полностью пренебрегая другим его аспектом, говорит лишь о мастерстве автора как cuisinier и невежестве многих из нас.
Гелла – одна из самых древних богинь в пантеоне германцев и готов, а также многих других народов Европы. В Ирландии она известна под именем Cuile[31] («погреб»), потому что её обителью была подземная пещера, называемая Гнипахеллир.[32] Дом Геллы – не слишком привлекательное жилище: его порог – Камень Преткновения, кровать Геллы – Ложе Болезни, её тарелка – Голод, и её нож – Мор, как гласит Гильфагиннинг. Гелла холодна и бесчувственна, она не выпускает никого, кто попал в её руки (в этом смысле Варенухе и Римскому несказанно повезло: одного пощадил Воланд, другого спас петух); она является неумолимым инструментом смерти, законом, не знающим милосердия. Животное, которое обычно ассоциируют с этой богиней – лошадь, так что в свите инфернальных всадников она чувствует себя комфортно. Конечно, она – никакая не «ведьма», как считают некоторые высокообразованные исследователи творчества М. Булгакова; то есть она – «ведьма» в той мере, в какой сатана – «иностранный артист». Действительно, одним из атрибутов этой богини в норвежских легендах была метла, однако Гелла не летала на ней, а прибирала тела умерших; в самом романе она не совершает ничего, что позволило бы всерьёз называть её ведьмой – если не считать ироничных ремарок автора. У медлительной Геллы, властительницы девяти кругов подземного царства Нифлхейм, есть ещё верный товарищ, стерегущий его врата: это Гарм, легендарный пёс,[33] которого в силе и свирепости превосходит лишь родной брат хозяйки, волк Фенрир. «Служанка» Гелла, характер коей в романе очерчен, к сожалению, весьма скупо, представляет собой целый психологический тип: присущая ей сатурническая медлительность и холодность в период Ренессанса сделали её символом меланхолии. На знаменитой гравюре Дюрера[34] изображена именно Гелла, причём лежащий у её ног пёс, скорее похожий на скелет, не должен смущать зрителя своей «немочью» – вспомните хотя бы Кощея Бессмертного из русских сказок. Что же касается связи между именем данной богини и именем предводителя чёрных всадников (Helle-quin), то связь эта, вероятно, давно бросилась в глаза внимательному читателю: да, он не ошибся, Воланда и Геллу объединяет многое и за пределами романа Михаила Булгакова.
Таково весьма общее описание участников Дикой Охоты до того момента, как Азазелло угостил фалернским вином мастера и Маргариту, и, таким образом – пусть ненадолго – дополнил ими состав свиты посланника тьмы. Говорящий кот, долговязый шутник в клетчатом костюме, «расторопная» служанка, два ангела смерти и, конечно, сам предводитель… Вроде все. Однако, так ли это на самом деле?
3. Явление героини
Sopra l’aqua, Sotto il vento, Sotto il Noce de Benevento… [35] Жарким летним утром вблизи Сицилии, в полосе, где волны раскалённого солнцем воздуха сталкиваются с холодными водами Мессинского пролива, вам может посчастливиться увидеть чудесный город, выстроенный из хрусталя, со множеством готических башен, соборов, крепостными стенами с резными бойницами, мощёными улицами, по которым гуляют нарядно одетые горожане, садами, наполненными цветами и играющими детьми, увидеть луга, простирающтеся в невообразимую даль и растворяющиеся без следа в морской лазури. Этот удивительный образ, что возникает над морем, конечно, имеет природу миража, однако он бывает настолько реален, что даже люди, точно знающие, что перед ними на самом деле, с трудом могут переубедить свои чувства. Таков феномен Fata Morgana, каковое название в переводе с итальянского означает просто «Фея Морган»; именно она, сводная сестра короля Артура, воспитанница великого мага Мерлина и постоянная участница свиты демона Эллекена, обладает талантом создавать невероятно красивые и правдоподобные иллюзии.
Многие читатели и почитатели романа Мастер и Маргарита, вероятно, думают, будто верная спутница чёрного всадника, известного героям книги под именем Воланд, в повествовании Булгакова отсутствует. Следует заметить, что отсутствие это мнимое и представляет собой одну из тех иллюзий, на которые так щедра фея Морг (Morgue), кою часто именуют Морган (Morgan, Morgaine), Моргоз (Morgause),[36] а в ирландских легендах – Морригу (Morrigu). Морган – «фея второго порядка»,[37] это не физическая сущность, а даймон, способный воплощаться в человеке, каковой иногда не подозревает, кто он на самом деле (а разве многим из нас выпадает удача окончательно узнать себя?). Да, верно заметил Коровьев: «Вопросы крови – самые сложные вопросы в мире». Именно поэтому то простое объяснение, которое он даёт Маргарите Николаевне перед балом, намекая на её дальнее родство с Маргаритой Валуа, пожалуй, чересчур просто. Безусловно, отсутствие нежного чувства к своему царственному супругу Генриху Наваррскому при весьма приблизительном соблюдении светских приличий и неутолимой страсти к молодым повесам делает королеву Марго (Margot),[38] как прозвали Маргариту её братья, в определённом смысле близкой булгаковскому персонажу; однако вряд ли мастер годится на роль Жозефа де ла Моль («Меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал», – говорит он свой возлюбленной в момент долгожданной встречи), и вряд ли «легкомыслие» Маргариты, в котором она признаётся Воланду после бала, можно приписать властной и жестокой королеве Наваррской. Скорее удивительная способность очаровывать – даже таких ловеласов, как кот Бегемот – неудержимая тяга к «быстроте и наготе», то достоинство, с коим она приняла «тысячи висельников и убийц» в качестве королевы бала, а также тот пиетет, с каковым к ней относятся эти самые висельники и члены свиты Воланда (ведь они «сто двадцать одну Маргариту обнаружили в Москве», и ни одна из них не подошла на роль хозяйки шабаша, пока «счастливая судьба», по словам Коровьева, не свела их с печальной обитательницей готического особняка), свидетельствуют о том, что, видно, есть несколько другая кровь, которая не передаётся от бабушек и которая может проявить себя лишь в определённых обстоятельствах[39] и при воздействии специального бальзама,[40] использование коего было частью инициатической практики от начала времён. «Ай да крем! Ай да крем!», – закричала Маргарита, бросаясь в кресло… Втирания изменили её не только внешне. Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие всё её тело. Маргарита ощутила себя свободной, свободной от всего… «Сейчас позвонит Азазелло!» – воскликнула Маргарита, слушая сыплющийся в переулке вальс, – он позвонит! А иностранец безопасен. Да, теперь я понимаю, что он безопасен!..» Надо сказать, что, начиная именно с этого момента, дорога назад была для Маргариты закрыта. «Безопасный иностранец» в очередной раз получил свою хозяйку, а Морган – своё место в свите.