— Я не могу больше так, Катюша…

И голос мой прозвучал глухо, неправдиво. Получилось совсем не то, чего я хотел и чему учил меня Митька. Опять эта судорожная, холодящая пауза, глухота недомолвки вместо грубого, решительного требования мужчины, но девушка поняла меня. Она сказала, отнимая у меня свою руку:

— Ах, какая я трусиха!

Митька Шухман, вбивший сегодня два мяча, уже шел к нам в белых бутсах, с баульчиком в руке и в красном галстуке.

— Если нет, я больше не приду, — проговорил я.

— Как я презираю себя, — сказала Катя, потом добавила: — Хорошо. Семнадцатого.

— Здесь? — спросил я, покачнувшись от неожиданности.

— Если хочешь, здесь, — еще тише отвечала девушка.

— Привет! — прокричал, подходя к нам, Шухман, и я сразу возненавидел его.

Он хвастливо заговорил о том, как удалось ему сегодня обмануть вратаря.

— А ты падай вовремя и в тот уголок, куда бьют, — сказал он назидательно.

— Что-то очень глубокомысленно, — возразил я, чувствуя в этом какой-то намек.

— Ха, вы, кажется, поцеловались, — продолжал Митька. — У вас такой вид.

— Лишь бы не такой дурацкий, как у тебя, — все, что я смог ему ответить.

Катюша молчала. Мы вышли к трамвайной остановке. Она попросила не провожать ее. Улыбнувшись, она вспрыгнула на подножку и помахала нам свободной рукой. Она стояла вполоборота к нам, тесно сжав ноги, каблучок к каблучку.

В этой девушке было все, чего может пожелать потревоженное воображение.

Жадно и недружелюбно Митька спросил:

— В самом деле, дорого́й, что у вас произошло?

Я выдерживал характер два дня, на третий пришлось все рассказать: через день предстояло решительное свидание, а у меня не было ни денег, ни твердого плана. Сдавшись, я получил в тот же вечер сводку цен на номера в гостиницах, а накануне, семнадцатого, подняв меня с постели, Шухман передал мне червонец.

— Цени, гад, — прошептал он при этом.