Но даже те, кто был менее богобоязненным, смотрели на неизбежно сопровождающие войну страдания стоически-оптимистично. У известного английского писателя, сэра Артура Конан Дойла его герой Шерлок Холмс накануне Первой мировой войны объясняет своему помощнику Ватсону следующее: «Надвигается восточный ветер, такой, какого в Англии никогда не видели. Это будет холодный и резкий ветер, Ватсон, и многие из нас погибнут от него. Но это ветер, посланный самим богом, и как только буря закончится, более чистая, лучшая и сильная страна сможет согреться в лучах солнца»[11].

В последние десятилетия девятнадцатого века в Европе больше не было собственных войн. Вооруженные конфликты были отголоском колониальных войн, и они были почти все без исключения краткими и победоносными, с небольшим числом жертв на европейской стороне. Современное оружие, такое как пулеметы, существовало уже некоторое время, но как смертоносна будет война в эпоху пулеметов, не догадывались даже военные специалисты. Таким образом, до 1914 года Европа питала большие иллюзии относительно войны.

Последняя четверть девятнадцатого века была не только тем периодом, в который эффектно выступили социалистические партии, но также временем, в которое резко возросла заморская экспансия европейских держав. В следующей главе мы поговорим более подробно об этой заморской экспансии, но эти два события были близко связаны, и на это нам нужно взглянуть здесь.

Девятнадцатый век был веком промышленной революции. Во всех страны, в которых произошла эта революция, экономика становилась все более и более продуктивной. Но в результате этого предложение стало превышать спрос. В 1873 году это впервые привело к экономическому кризису перепроизводства[12]. В Западной и Центральной Европе и в США бесчисленные мелкие производители исчезли со сцены в результате экономической депрессии. Относительно небольшая группа гигантских фирм, в основном это были акционерные общества с ограниченной ответственностью, группы компаний, (картели) и, конечно же, банки теперь доминировали в экономике. С одной стороны, эти крупные компании находились в конкурентной борьбе друг с другом, но они также заключали соглашения и сотрудничали, чтобы разделить источники сырья и рынки сбыта, определять цены — другими словами, чтобы как можно более сгладить недостатки конкуренции свободного (теоретически) рынка и отстаивать свои интересы против иностранных конкурентов и против своих собственных рабочих и служащих. В этой системе крупные банки играли важную роль. Они выделяли кредиты на крупные проекты, которых требовало промышленное производство, и инвестировали свои полученные через гигантские прибыли «излишки» капитала в любой точке мира. Таким образом крупные банки становились партнерами, акционерами и даже владельцами крупного бизнеса. Концентрация, гигантизм, олигополии и даже монополии — это был новый этап в развитии самого капитализма. Ученые-марксисты говорят в этом контексте о монополистическом капитализме.

Финансово-промышленная буржуазия первоначально придерживалась классического либерального невмешательства государства в экономическую жизнь в духе Адама Смита, для которого государство играло лишь минимальную роль в экономической жизни, а именно, роль «ночного сторожа». Но теперь роль государства становилась все более важной, например, в качестве заказчика серийно выпускаемой промышленной продукции, например, как пушки и другое современное оружие, поставляемой гигантскими компаниями, такими как «Крупп», финансировавшимися крупными банками. Финансово-промышленная элита в то время состояла почти исключительно из «национальных» банков и компаний, потому что так называемые «транснациональные корпорации» возникнут намного позже. Вот почему элита рассчитывала на вмешательство государства — для защиты крупных компаний от иностранной конкуренции с помощью высоких таможенных пошлин на импорт готовой продукции, даже если это противоречило традиционной либеральной догме о свободном рынке и свободной торговле. Так возникали национальные экономические системы, которые все интенсивнее соревновались друг с другом. Государственное вмешательство — известное среди экономистов как «дирижизм», или «этатизм» — с этого момента также начало быть популярным, потому что только сильное государство помогало промышленникам получать под свой контроль территории за рубежом. Они должны были служить рынками сбыта готовой продукции и инвестиционного капитала, а также как источники редкого сырья и дешевой рабочей силы.

В их собственных странах такого обычно не было в достаточном количестве и/или по достаточно дешевым ценам. Обладание такими областями увеличивало прибыльность компании и помогало промышленнику (или банкиру) получать преимущество перед иностранными конкурентами.

Но даже знать видела что-то для себя в территориальных приобретениях. Банкиры и промышленники везде пользовались гораздо большей экономической властью, но политическая власть была и оставалась в большинстве стран в квазимонополии аристократов, особенно в крупных империях, таких, как Россия, Германия и Австро-Венгрия. Для аристократии, которая находилась там у власти, престиж своей страны так же, как и в Средние века, все еще ассоциировался с максимально большой территорией, поэтому территориальное расширение для них было важным. Предприимчивых выходцев из знатных семей манила престижная офицерская карьера в завоевательных армиях или должность высокопоставленных чиновников в колониальной администрации в завоеванных землях. Дворянство традиционно было классом крупных землевладельцев, и в этом отношении тоже территориальные завоевания были для него интересны. Старший сын традиционно наследовал вместе с титулом все семейное достояние. Новые завоевания за океаном или, как в случае с Германией и Дунайской монархией — в Восточной Европе, позволяли и младшим сыновьям аристократов обзавестись собственными землями и властвовать над местными жителями, для которых была уготована роль занятых трудом послушных крестьян и покорных слуг. Дворянство во второй половине девятнадцатого века все больше и больше инвестировало в капиталистическую деятельность, например в добычу полезных ископаемых, а потому его манили заморские территории, богатые полезными ископаемыми, такими, как медь, золото и алмазы[13].

Проекты территориальных приобретений в виде колоний или протекторатов, осуществляемые под эгидой сильного, активного и даже агрессивного государства, таким образом, приносили большую выгоду как аристократической, так и буржуазной фракциям элиты. Вот так оно и вышло, что во второй половине 19-го века почти везде в мире началась крупнейшая территориальная экспансия европейских стран и двух неевропейских промышленных держав, Соединенных Штатов и Японии. Но завоевание районов, где можно было найти полезные ископаемые и рабочую силу, представляющие собой большой потенциал для инвестиций, редко возможно было осуществить «по соседству». Исключением из этого правила были Соединенные Штаты, которые расширялись за счет обширных охотничьих угодий индейцев до берегов Тихого океана и к тому же силой оружия отняли значительную часть территории соседней Мексики.

Под впечатлением от американского захвата Дикого Запада в Германии начали фантазировать о великих завоеваниях на европейском Востоке. В силу этого в 1914 году территориальные аннексии на Востоке входили в германский список целей войны. Однако территориальные завоевания были легче и значительно масштабнее в отдаленных районах, особенно в Африке, которая стала целью печально известной «схватки за Африку». Этот континент богат большими запасами такого важного сырья как медь и каучук, но также и различными сельскохозяйственными культурами, такими как кофе и бананы. Кроме того, там были массы рабочей силы, которую можно было вынудить работать за гроши на плантациях и в шахтах для прибыли белых хозяев. И в Африке фактически не было крупных государств, которые могли бы устоять перед завоевателями.

Англия и Франция завоевали множество территорий не только в Африке, но и в Азии. США расширили свои завоевания не только на континенте, но и за счет владений колониальной Испании, таких, как Филиппины. Япония через войну против большого, но слабого Китая захватила Корею. У Германии дела шли хуже, потому что она оставалась сосредоточенной на создании собственного национального государства и его консолидации внутри самой Европы. Она должна была довольствоваться относительно малыми и относительно неинтересными колониальными владениями. В любом случае, в тот период промышленные державы, живущие по законам капитализма, превратились в «материнские земли», или «метрополии» огромных империй. Эту новую форму, в которой капитализм, первоначально чисто европейский феномен, напыщенно зашагал всему земному шару, британский экономист Джон А. Хобсон в 1902 году назвал новым термином — «империализм».

Империалистическая заморская экспансия служила в первую очередь для национальной экономики, чтобы покупать сырье и находить рынки и дешевую рабочую силу. Но эта экспансия также оказалась и чрезвычайно полезным инструментом для антисоциалистической, контрреволюционной и антидемократической стратегии, разработанной элитой в то время.

Путем мобилизации для своих колониальных проектов в Африке и в других странах мира они отвлекали низшие классы от социализма. Почему? В колониях плебеям разрешалось быть солдатами и даже сержантами, надсмотрщиками и служащими на плантациях и в шахтах, а также чиновниками колониальной администрации и, конечно же, миссионерами.

Империализм, следовательно, был полезен — за что его так громко нахваливали его сторонники, например британец Сесил Родс — и для того, чтобы выманить из метрополий часть потенциально опасных представителей низших классов, дать им работу и сделать так, чтобы они могли командовать, чувствуя свое «превосходство» над «черномазыми» и другими цветными, якобы, «недоразвитыми» туземцами.

Этот «социал-империализм» — империализм как предохранительный клапан для решения общественных проблем — также помогал интегрироваться в существующую систему той части пролетариата, которая продолжала находиться в метрополии. С помощью сверхприбыли, получаемой за счет систематической и беспощадной сверхэксплуатации колоний, элита могла теперь идти на частичные уступки трудящимся своих стран, которые становились все более организованными, более воинственными и более требовательными, выплачивая им чуть более высокую заработную плату, улучшая условия труда и успокаивая их при помощи скромной социальной защиты. Это привело к созданию так называемой «рабочей аристократии» в империалистических странах Западной Европы. Жизнь пролетариев в метрополиях, таким образом, улучшались за счет покоренных и эксплуатируемых колониальных народов. Примерно так же, путем эксплуатации и угнетения афроамериканцев и индейцев, Соединенные Штаты Америки обеспечивали процветание и свободу белого населения.

В самих метрополиях у большинства социалистов и социал-демократов появились теплые чувства к «Отечеству», которое теперь с ними лучше обращалось. Они становились более националистическими и менее интернационалистическими, они интернационализировали даже расизм — важнейший элемент империализма, который помогал улучшить их жизненные условия. Социалисты не проявляли ни малейшей солидарности в отношении «цветных» людей в колониях, даже напротив. Социалистические лидеры, такие как Эдуард Бернштейн в Германии и Эмиль Вандервельде в Бельгии были страстными сторонниками колониализма, сторонниками «социал-империализма». Немногие лидеры и члены Социалистической партии по-прежнему верили в необходимость и неизбежность революции. Большинство из них молча перешли от революционного к реформистскому социализму. Вот почему в 1914 году социалисты не воспользовались возможностью войны для совершения революции, не вынесли на повестку дня интернациональную солидарность и, когда дело дошло до боевых действий, начали защищать свое «драгоценное Отечество».

Таким образом, благодаря в основном стратегии «социал-империализма» революционная опасность социализма на рубеже веков миновала. Но понимали ли это дворяне и буржуазия? Видимо, нет. Официальной целью европейских социалистических партий и Социалистического интернационала оставалась революция. И хотя большинство социалистических лидеров незаметно перешли к реформистскому социализму, шумное меньшинство оставалось верным революционной ортодоксальности Маркса. Кроме того, начальные годы 20-го века, так называемая «прекрасная эпоха», были временем больших общественных потрясений, с демонстрациями, волнениями и забастовками.

«Волны пролетарской агитации» захлестнули промышленно развитые страны. В Великобритании период с 1910 г. до 1914 года назывался и описывался как «великие волнения», «как годы, беременные революционной угрозой». В России же, например, ситуация была еще хуже. Как выразился один аристократ, «нам вот-вот предстоит испытать то, чего никто не видел со времен набегов варваров». Особенно пугали элиту многочисленные крупные стачки, которыми руководили все более крупные, более воинственные и более требовательные профсоюзы. Элита видела в них предвестников неминуемой великой революции.

Почти так же травматичны для дворянства и буржуазии были крупные победы на выборах социалистических партий в Германии, Франции, Бельгии и даже в США. Эти победы показывали, что социалистические партии пользуются большой поддержкой и мелкой буржуазии. В парламентах социалисты становились все более и более многочисленными, и им удавалось добиваться все новых и новых уступок в виде демократических реформ в политической и общественной сферах. И чем же все это закончится? Самым большим страхом правящих кругов была возможность того, что рано или поздно социалисты завоюют в парламентах большинство, а затем с таким же успехом смогут реализовать свои планы по общественной «великой трансформации», как они сделали бы это путем революции.

В многонациональных странах, помимо призрака социальной революции, бродили и призраки революции национальной, другими словами, восстания этнического или языкового меньшинства. В Великобритании например, ирландский вопрос вот-вот должен был вылиться в гражданскую войну. В Австро-Венгрии были очень неспокойны славянские меньшинства. А в Бельгии большое беспокойство вызывал «фламандский вопрос». Проблемные меньшинства в собственных странах были опасны, но еще большую угрозу представляли собой миллионы так называемых «цветных», считавшихся неполноценными людьми в колониях вроде Индии и в полуколониях вроде Китая. В этой стране, где европейцам ранее уже пришлось подавить антизападное восстание — так называемое «Боксерское восстание», в 1911 году победила революция, в результате которой, как и в «отвратительной» Французской революции 1789 года, монархии пришлось уступить место республике. Ее лидер, националистический политик Сун Ятсен, проявлял гораздо меньше покорности в отношении Запада, чем прежний имперский режим. В Европе вновь возникла фобия — страх перед «желтой опасностью».

И последнее, но не менее важное: существовавший порядок, который был патриархальным и подавляющим женщин, также подвергался давлению в борьбе за эмансипацию тех, кто тогда еще общепринято именовался «слабым полом». В Британии так называемые суфражистки боролись за избирательные права для женщин, за сексуальную революцию и во многих случаях одновременно за пацифизм и социализм. Элита была не в восторге от них, и один из ее видных членов, писатель Редьярд Киплинг выразил опасение, что Альбион будет «лишен мужественности» и тем самым станет бессильной в военном отношении нацией, обреченной вылететь из рядов великих держав.