Книги

Postscript

22
18
20
22
24
26
28
30

Еще разок. Но это – последнее.

Пять минут для меня, но кто знает, сколько времени пройдет для тебя. Может, ты никогда это не прочтешь. Может, никогда не продашь дом. Может, письмо потеряется. Может, его читает кто-то другой. Твоя красивая дочка. Или сынок. Кто знает. Но я пишу именно тебе.

Может, я умер вчера, а может, много десятилетий назад. Может, на ночь ты вынимаешь вставную челюсть и кладешь ее в стакан. Прости, что я не смог состариться рядом с тобой. Я не знаю, кто ты сейчас в твоем мире, но здесь, в моем мире, когда я пишу тебе, я – все еще я, ты – все еще ты, и мы – все еще мы.

Позволь мне вернуть тебя в это время.

Я уверен, что ты по-прежнему прекрасна. И наверняка все так же добра.

Тебя всегда будут любить, и вблизи, и издалека.

У меня был опыт любви издалека, помнишь? Целый год набирался духу признаться тебе.

Твердо знаю, что это никогда не изменится. Твердо знаю, что чем меньше во мне жизни, тем больше во мне любви, словно любовь заполняет собой все пустоты. Думаю, когда меня не станет, я буду весь, целиком, переполнен любовью. Только любовью, и это любовь к тебе.

Но если вдруг я на той стороне подцеплю кого-то, пожалуйста, не злись. Я брошу ее сразу, едва ты появишься. Конечно, если ты не будешь искать или ждать кого-то другого.

Удачи тебе во всех твоих приключениях, каких угодно.

Я люблю тебя, моя красавица, и все еще радуюсь, что ты сказала мне «да».

Джерри

P. S. Увидимся?

В конверте еще одна бумажка, которая, даром что восемь лет пролежала в конверте, вся измята и сильно потерта. Я разглаживаю ее и, разглядев хорошенько, понимаю, что это самое первое письмо, которое Джерри написал мне, когда нам было по четырнадцать лет.

Слова его возвращают меня в прошлое и ведут вперед, наполнив новой надеждой на будущее. Они заземляют меня, связывают с реальностью, приподнимают над землей – и я словно лечу.

Его письмо дает мне корни и крылья.

Вторник, утро. Ненавижу вторники, они даже хуже понедельников. Через понедельник я уже перевалила, а до середины недели еще жить и жить. Школьный день начинается со сдвоенного урока математики. Математику ведет мистер Мёрфи, который ненавидит меня так же сильно, как я – его предмет, так что по вторникам концентрация ненависти в классе зашкаливает. Меня посадили на первую парту, перед столом мистера Мёрфи, чтобы я была у него на глазах. Я сижу тихо, как мышь, но в его бубнеж не вникаю.

На улице проливной дождь, и пока я шла от остановки автобуса к школе, носки у меня промокли. И без того зябко и гадко, а мистер Мёрфи к тому же пооткрывал в классе окна, потому что кто-то зевнул, и он теперь хочет, чтоб мы проснулись. Мальчишкам хорошо, они в брюках, а у меня все ноги в мурашках и, чувствую, волоски дыбом. Я побрила ноги до колен и, когда брила, порезала лодыжку. Царапина противно саднит под шерстяным серым школьным носком. Наверно, не надо было брать бритву Ричарда, но мама, когда я в последний раз попросила ее купить мне свою, сказала, что рано мне еще брить ноги, а унижаться и выпрашивать еще раз я не стану.

Ненавижу вторники. Ненавижу школу. Ненавижу волосатые ноги.

Звонит звонок на перемену, и, казалось бы, надо радоваться, но я же знаю, что впереди еще целых сорок минут этой бодяги. Шэрон отсутствует по болезни, место рядом со мной пустует. Это плохо, что ее нет, потому что списать мне не у кого. Ее посадили со мной, потому что она все время хихикает, но в математике она соображает, и для меня это спасение. Через стеклянную вставку рядом с дверью мне виден коридор, где снуют школьники. Дениз, дождавшись, когда мистер Мёрфи отвернется, прижимает лицо к стеклу, открывает рот и сплющивает нос, как хрюшка. Ухмыльнувшись, я отвожу взгляд. Некоторые в классе смеются, но пока мистер Мёрфи сообразит посмотреть, в чем дело, Дениз уже след простыл.