Великий Счетовод там, наверху, разве не владеет Он какими-то данными, более тонко оценивающими заслуги каждого?
— Черт возьми!
Он вскочил со стула, чертыхаясь во весь голос, хотя был в квартире один. Он очень четко мысленно соединил свою «Фантазию» с сонатой, написанной в той же мрачной тональности ут-минор[139] семь месяцев назад, чтобы не в меру любознательный историк мог отнести их вместе к его угаснувшей страсти к Терезии фон Траттер.
А ведь не так-то легко «придать живость теме», как попросил его Иоганн Кристиан, лишь немного наиграв ему оригинал. Наконец-то! Наконец-то это сделано, и он может посвятить себя другому! Небольшой опере, к примеру. Чтобы отдохнуть. Но нет. На самом деле это еще не конец. Он должен сам найти преемника, хранителя секрета. Партитура была непонятна без объяснений. Очень просто было обнаружить секрет Фридриха II, но вот секрет Иоганна Себастьяна… Лишь бы только не совершить ошибку в выборе. Как узнать преемника? А что, если смерть придет раньше, чем он найдет его?
А выбрать время, чтобы раскрыть секрет, тоже было трудно. Можно было ожидать разрушительного морального кризиса.
Нет, его выбор должен пасть на настоящего героя, такого, как граф Бельмонт из «Похищения из сераля».
Нет! И это невозможно! Он не настоящий герой, этот Бельмонт, а законченный глупец! Он похитил Констанцу, вместо того чтобы увести весь гарем!
Его хохот разнесся по квартире.
Волосы у него были взлохмачены, рубашка липла к телу. Было жарко, и он с нетерпением ждал дождя. Открытое окно не приносило прохлады. Но зато через него он мог видеть одно из тех мощных деревьев, которое так любил. Дуб, которому более ста лет.
Оркестр играл величественный аккорд ми-бемоль мажор, он длился дольше возможности человека не переводить дыхание. Он только что придумал один очень длинный органный пункт, которого не было в партитуре. Потом музыкальное вступление продолжилось. Интерпретация была необыкновенная. Он никогда не слышал подобной чистоты. Тема в фуге зазвучала вдруг голосом тенора: «Верую… Верую…», повторенная в следующем за ней каноне тремя другими голосами. Все было безукоризненно, тут уж ничего не скажешь. Он дирижировал оркестром, хором и солистами — всех было по меньшей мере пятьсот человек — широкими взмахами правой руки. Да и то поднимал ее только тогда, когда чувствовал, что приближается трудное место, когда надо подчеркнуть какой-то нюанс, изменить темп, о чем он условился заранее. Но оркестр играл безукоризненно. Четко, без ошибок, реагировал на его малейшие пожелания. Он ни разу не вернулся назад, никого не прервал, указывая номер такта своим зычным голосом. Музыканты, казалось, были единым сознанием, настолько совершенным, что могли угадывать малейшее его намерение…
И тут он закричал.
Душераздирающим криком, которого сам он не услышал, но который заставил вспорхнуть с дуба птиц и остановил звучание его воображаемого оркестра.
Он с трудом встал из-за рабочего стола и рухнул на постель. Он не жаловался на свою глухоту, и окружающие напрасно выражали ему глупую жалость. Он никогда так хорошо не слышал свою музыку и только сожалел, что другие не слышат такое же совершенное исполнение, как то, что звучит в его голове. Нет, настоящая драма в другом — в невозможности общения. Невозможности поделиться своими планами, своими мыслями, своими мелкими материальными заботами. Все отныне должно было делаться через эти невыносимые «разговорные тетради»…
Он спел фугу из Credo,[140] спел для себя, последовательно исполняя каждое вступление. С тех пор как он оглох, он обнаружил, что может петь все. Он охватывал все диапазоны, от баса до сопрано, и даже, наверное, его бас был немного гуще, а сопрано немного выше. Он должен быть внимателен: в прошлый раз ему нужно было написать ноту, невозможную для сопрано… Он представил себе красивую молоденькую многообещающую сопрано, сорвавшуюся на его невозможной ноте: «Я не могу петь такое! Это бесчеловечно!» Нет, нет, малютка… это сверхчеловечно, ну, давайте же, попробуйте снова.
Он очень любил фугу из Credo. Возможно, именно в ней он мог бы разработать королевскую тему лучше, чем в этом мрачном квартете, который он уже давно больше не любил. Он наиграл мелодию темы на текст Credo. Догадаются ли они об этом? Вряд ли. Он представил себе озадаченных критиков через пятьдесят, сто, двести лет: «Как вы знаете, в тексте Credo самыми важными строками для христианской веры являются Et homo factus est,[141] что свидетельствует о человеческом происхождении Иисуса, и Et resurrexit,[142] о воскрешении из мертвых… Однако в этой главной фуге „Торжественной мессы“ композитор выделяет совсем другие строки текста. Действительно, он дает максимум повторов на фразе Passus et sepultus est[143] — восемь раз. И пять раз всего на двух словах Et sepultus est — „и погребен…“. Мы можем задать себе вопрос — почему?..»
Он поднялся с кровати, снова сел за рабочий стол и взялся за партитуру с начала…
Прозвучало ля первой скрипки.
43. ЗЕРКАЛО
Это книга-зеркало. Когда я держу ее перед зеркалом, слова принимают свой обычный вид.