— Возле перевала, помнишь? — шофер немного помолчал, давая возможность соседу подумать, а потом веско сказал: — Это тебя картины да книжки таким сделали. Не смотришь вокруг себя, только ими живешь. А там всегда ясно, кто прав, кто виноват. В конце под всеобщее одобрение плохого порицают, а правильного награждают. Но в жизни, брат, попробуй разберись. Было один раз у меня дело. В Карпатах, зимой. Гнал я порожняком за лесоматериалом. Подъезжаю к подъему на перевал, гляжу: автобус стоит, люди возле него скучились, пар над ним стелется. Обхожу автобус. Впереди «газик» на подъем идет. Вдруг на дорогу выскакивает женщина. Затормозил еле-еле, хотел отругать, да вижу — плачет. В чем дело, спрашиваю. Оказывается, за перевалом, километрах в тридцати, мать у нее тяжело заболела. Автобус на перевал не пойдет, снежит там, а «газик» не взял: начальство какое-то поехало. Заплачу, говорит, в сумочке копается, телеграмму показывает. Тут и водитель автобуса подходит. Рискнуть, говорит, можно, ежели прицеп оставить. Ну я и решил: рисковать, так рисковать. Посмотрел еще раз на женщину: плачет, дрожит от холода, руки посинели. Пригласил ее в кабину, поехали. Еще до перевала оставалось полпути, а я уже начал жалеть, что посадил ее в машину. Очень трудная была дорога. Но все же я кое-как дотянул до вершины. Обрадовался — самое трудное позади. Но вдруг за поворотом увидел, что путь впереди забит машинами. Пробка! Я на тормоз, но поздно. Дорога скользкая, машина прошла юзом. Врезался я в задний борт ЗИЛа, мою машину развернуло, прицеп задел «газик». Пассажирка обо что-то ударилась. Беды не жди, сама к тебе придет. Где и автоинспектор взялся на такой высоте? Что да как?.. Объяснил ему. Инспектор измерил линию торможения, все правильно. Я уже начал приходить в себя, и тут он увидел женщину. Пробовал я объяснить, почему взял ее в кабину, куда там, и слушать не хочет. Не положено, и все тут. Одним словом, лишили прав на год… Это не картина, это жизнь.

Цебиков понял, к чему этот рассказ, не соглашался с Подкорытовым, но в глубине души все же шевелилось сомнение: а может, это действительно так? Одно дело — кино, другое — жизнь. Но и в жизни видно, кто поступает хорошо, а кто плохо, только грани между хорошим и плохим иногда очень стерты и то и другое может совмещаться в одном. Вот их, например, никто не ругал за опоздания, а, наоборот, хвалили за то, что они справляются с работой, новую картину «крутят» на каждой заставе.

«Рисковать нужно там, где нужно» — таким туманным заключением успокоил себя Цебиков.

«Козлик» носился по пыльным дорогам, гладил брюхом грязь в распутицу, карабкался на перевалы, перебирал колесами стертые бревна на ветхих мостиках… Шли месяц за месяцем. И вот уже нет рядом Подкорытова. Где-то он теперь? И вдруг этот, новенький. И машину ведет не так, как Подкорытов. Тот водил ее степенно, серьезно, смотрел на дорогу из-под нахмуренных бровей, как бы прицениваясь, и вообще был на своем месте. А этот… То отвалится на спинку сиденья, упираясь руками в баранку, то пригнется к ней, как лихач-мотоциклист — ему бы еще фуражку козырьком назад да очки. То крутит баранку одной рукой, а другой облокачивается на дверку, высовывает голову в окно, посвистывает и напевает. От его широкого лица, от короткого, чуть вздернутого носа, обсыпанного веснушками, от голубых глаз и непокорного рыжеватого ершика «веет» аварией.

Цебиков искоса смотрит на него, потом переводит взгляд на знакомые до мелких штрихов безлистые деревца у арыка, пересекающего дорогу, на горы, горбящиеся слева, на белую черточку заставского дувала у подножия, долго глядит на пыль, вырывающуюся из-под правого колеса конусом, провожает глазами запыленные под цвет земли серые кустики верблюжьей колючки, думает, и его мысли прерывает голос:

— Вот так и будем по заставам мотаться? — спрашивает новенький и улыбается чему-то своему. Не дождавшись ответа, он с той же довольной улыбкой продолжает:

— Дело, вот это дело! А то крутишься по участку одной заставы, как белка в колесе. А разве то езда? Тесно там, разогнаться негде. А я люблю так, чтобы ветер в ушах и места новые. Здесь — простор!

Он опять высунулся в окно и запел песенку, известную, наверное, только ему одному.

За курганом влево ответвляется узкая дорога, бежит мимо развалин древнего поселка, через бревенчатый мостик в горы, к перевальчику, через горбатую, как верблюд, вершину. За перевалом еще одно разветвление. Когда шел дождь, Подкорытов от этого перевальчика всегда сворачивал на третью заставу — ближе, и дорога ровней. А до четвертой…

— Культуру в массы везем, — как-то нараспев протянул новенький. — Нет, ты только подумай: это ведь тоже немаловажное дело, а? Всегда нас будут ждать. Если разобраться, так ведь не зря я с заставы ушел.

— О, да ты сознательный, — хмуро сказал Цебиков, не привыкший к тому, чтобы так грубо прерывали его размышления. — Это тебе на инструктаже сказали про культуру? Всегда так говорят, так что крути давай, да не лихачь.

Новенький перестал улыбаться:

— А чего ты обижаешься? Я что, не дело говорю? Знаю, как ждут новую картину. Из наряда придешь на заставу, а здесь кинопередвижка! Усталость как рукой снимает. А ты — инструктаж. Я сам это знаю. Только сказал так — культуру в массы, — примирительно закончил шофер.

— Это не ты ли уставал в нарядах? Как ты умудрялся?

Шофер быстро взглянул на Цебикова, сунул в рот сигарету.

— И мне доставалось, дело такое, — спокойно сказал он.

Оба замолчали надолго. «Газик» резво бежал к кургану, наматывая на колеса белое полотно дороги, покачиваясь на неровностях и отчаянно пыля. «Ах, эта пыль! Сколько ее пришлось проглотить, сколько стереть с коробок и аппаратуры, — думает Цебиков. — Все лето она скрипит на зубах, пудрит тело щедрым слоем, забивает глаза. Погоняет новичок передвижку по этой дороге, покушает пыли, поскоблит липучую, что пристает не хуже цемента, рыжую грязь, тогда поймет, что к чему. И возможно, скажет новому киномеханику, что незачем зря надрывать машину, можно и без этого… Быстрей бы до кургана, а там поворот, дорога пойдет не такая разбитая и пыльная».

Новичок гонит, но уже не высовывается в окно, не улыбается. Хмурит редкие брови, поседевшие от пыли. Обиделся.

Плосковерхий курган приближался. Говорят, когда-то здесь стояла толстенная крепость с башнями, поэтому он и плосковерхий, напоминающий усеченный конус. Крепость разрушилась. Сейчас остатков стен не видно, только у подножий курганов стоят щиты, на которых написано, что такой-то курган взят под охрану государством. Значит, недаром говорят о крепости. Когда-нибудь придут сюда археологи, раскопают, извлекут оружие…

«Посмотреть бы, что там на площадке, да все времени не хватает. Носишься, как угорелый, наверстываешь время, затраченное на отстой в непогоду. Вот и сейчас как бы не пришлось отстаиваться на тройке, вон какая туча наползает». До четвертой заставы добраться в дождь невозможно — корабли не пройдешь. Так утверждал Подкорытов и не пытался этого делать.