Но тут появился юный маргинал, и гвозди пришлось вынимать. Современное, не современное — неважно. Волшебное — вот что главное. Нам предлагали настоящий театр. Выстраданный театр. Театр настоящего диалога и умения уходить со сцены и появляться вовремя. Этому они, мои подлинные учителя, научились у Шекспира и Мольера. Исчезать и появляться.
Завадский принес мне адрес Елены Сергеевны Булгаковой, о которой тогда только начинали вспоминать. Нужны были черновики булгаковского «Бега»… Произнес загадочное:
— Возьми и иди. С женщинами ты умеешь.
Наверное, его всё же поразило, что Алиса Коонен тогда ответила на мои детские письма. Узнала меня сразу, когда я приехал в Москву и пришел к ней:
— Так вы и есть тот самый Миша из Одессы?
Так я начал собирать в один узел хотя бы для себя двадцатые годы.
Завадский знал, что мы стали друзьями. Я не меньше, чем ходить в ГИТИС, любил сопровождать Алису Георгиевну на блоковские вечера. Она позволяла себе самой напоминать о Таирове и Камерном театре. Там я узнал, что совершенства надо бояться, что оно на самом деле есть, только полетать ему позволяют редко — на этих блоковских вечерах Алисы Коонен.
О чем она думала, когда читала, — о высоком, о низком? Это неважно. Она не думала, она слушала самоё себя, как старинный инструмент, поглощающий звуки, им же самим производимые, изредка вспоминая тех, кто на нем играл. Она любила, создав иллюзию совершенства, в конце стиха ее разрушить неожиданно возникшим резким звучанием.
«Но я духов твоих не смою с рук моих, КАРМЕН»[3].
Она так кричала «Кармен» куда-то в сторону, будто и на самом деле звала. Словно хотела вывести слушателя из состояния внутреннего равновесия, в которое сама и погружала.
— Зачем это? — спрашивал я ее, провожая по Тверскому бульвару.
— Чтобы помнили, что это я читаю, — по-царски отвечала она.
И вот теперь еще одно дело. И какое!
«Мастера и Маргариту» мы тогда не знали, но слух о последней жене Булгакова уже ходил по Москве, она интересовала людей не меньше, чем его творчество. Она была рядом с ним до последней капли его страданий. Она была не случайной попутчицей гонимого писателя, а его верной подругой.
Но дело в том, что при любых обстоятельствах, забираясь глубоко и яростно в этот не принадлежащий мне мир, всем на свете забытым писателям я предпочитал Олешу. Остальные имена вызывали во мне лишь почтительное отношение.
Вот и Елене Сергеевне почти с порога я задал один из главных своих вопросов — помнит ли она Олешу?
Коонен при первой встрече я сообщил, что вышла первая книга о Мейерхольде, наверняка выйдет и про Таирова…
Как они меня сносили, эти замечательные женщины.
Елена Сергеевна была поражена — прийти к ней, вдове великого писателя, и расспрашивать про другого, — что это, глупость или наглость.
Кроме того, она обратила внимание, что на любую ее попытку назвать Михаила Афанасьевича великим русским писателем я, неуч, совсем неделикатно заменял определение на «замечательный».