Витя умер. Я помню, как в Театре Эстрады, где прощались, ко мне бросился Жванецкий со словами:
— Какой ужас! Какой ужас! Какой ужас!..
Тогда я впервые увидел насмерть перепуганного Жванецкого.
Он рассчитывает жить долго. Он будет жить долго. Уже начал. Всё остальное, кроме долгой жизни, у него есть.
В Новый год, давно не видевшись, мы стояли вдали от гуляющих, редко, как всегда теперь, но с удовольствием говорили. Если бы курили, я бы сказал — затягиваясь друг от друга.
Он относится ко мне с симпатией.
— Миша, — сказал я. — Хочешь, я скажу, чем ты сейчас занимаешься? Не обидишься?
— Говори, — с преувеличенным вниманием сказал он и приготовился слушать.
— Изобретаешь эликсир бессмертия, всё остальное при тебе.
Он посмотрел на меня с интересом:
— Это так, откуда ты это знаешь? — И может быть, прибавил: — Только никому не говори.
Может быть, может быть… Может быть, ничего не сказал.
Он боится лишних знаний о себе. Хочет, чтобы о нем все говорили, но ничего о нем не знали. Скрывает себя за юмором и весь выворачивается в этом юморе наизнанку. Не принадлежит себе — только публике. И в то же время оберегает каждую принадлежащую ему мелочь.
Он импровизатор. Это безответственность и артистизм, невежество и прозрение, странный, ясный-ясный, абсолютно закрытый тип.
Позвонил мне сразу после «Мокинпотта», не знакомясь, как одессит одесситу, на «ты»:
— К тебе хочет прийти Райкин. Мы ему рассказывали о твоем успехе. Прими его, пожалуйста.
Мы — это он, Рома и Витя. Он мог еще спросить: а спектакль хотя бы хороший? сам спектакль не смотрел, только слышал, но часто слышал. Этого ему было достаточно.
О литературе он говорит с завидной откровенностью, читает по капле в день, но бывает и залпом:
— Прочел всего Толстого, как будто проехал в карете по прямой ровной дороге. Мне не понравилось.
Я впервые поставил его в Ленинграде. В Театре Комедии. Сочинили сюжет, допускающий уже написанные монологи, дописали необходимые сцены и начали ставить. Это было обреченное дело, что нас не пугало.