Я сидел как политический преступник, хотя лагерей политических в СССР нет. Есть особо опасные государственные преступники. И это были довольно пестрые по своему составу люди. Сидели те, кто сотрудничал с немцами в годы войны, бериевцы. Сидели за религию разного рода сектанты. Народ был очень интересный, своеобразный. Это были люди, как бы отклонившиеся в сторону — либо в дурную, либо в хорошую.

Именно в лагере я убедился, как талантлив мой народ, вернее, народы, населяющие страну. Нет, не обязательно в творческом смысле, в создании художественных произведений. Просто невероятно талантливыми были рисунки судеб, мысли заключенных. Из лагеря я вернулся с ощущением, что у нас все-таки есть почва для возрождения культуры.

— Вам разрешалось пользоваться библиотекой, книгами?

— Библиотека в лагере была никудышная, но нам разрешалось получать книги из дома. Запрещали почему-то дореволюционные издания и иностранную литературу. А вот с Пушкиным проблем не было, и жена прислала его трехтомник.

— Вы писали в лагере?

— Да, писал. Только не говорил никому, что пишу книгу. На маленьких клочках бумаги я переправлял письма жене. Именно из них потом и сложились две книжки: «Голос из хора» и «Прогулки с Пушкиным».

— Наверное, не все знают, что «Прогулки с Пушкиным» вы писали в лагере?..

Монолог Марии Васильевны Розановой, жены А. Д. Синявского, издателя независимого русского журнала «Синтаксис» и книг, выходящих под маркой «Синтаксиса», одного из самых известных русскоязычных издательств на Западе. Мария Васильевна то молча слушала нашу беседу, то отвечала на телефонные звонки, то спускалась вниз в типографию, где вовсю стучала печатная машина и текло своим чередом книгопечатное дело. А когда мы заговорили о «Прогулках с Пушкиным», она не выдержала:

— «Прогулки…» — моя любимая книжка. Мне кажется, все, что сделал Синявский в жизни, — написал эту книжку. Легкую, моцартовскую. Вы смотрели фильм Формана о Моцарте? Это там, где великий Моцарт на четвереньках гоняется под столом за возлюбленной. Вспоминаю, как недели три до ареста, когда тучи уже сгущались и мы чувствовали дыхание в спину, я сказала Синявскому: «Ну что ты пишешь все чего-то мрачное и мрачное, напиши в подарок нашему сыну (а ему было тогда восемь месяцев) что-нибудь веселое, радостное. Напиши про Моцарта». И я считаю, что он написал про Моцарта, ведь Пушкин это Моцарт в поэзии.

А знаете как начались «Прогулки…»?

Синявский меня извинит, если то, что я скажу, покажется нескромным. А было так. В классе пятом-шестом я совершила дурной поступок: взяв из школьной библиотеки книгу, я не вернула ее библиотекарю. Попросту украла. Не могла устоять, и все тут. Каюсь, молю о прощении. Книжка эта прошла через всю мою жизнь и приехала сюда в Париж. И вот все десять лет. те, что мы прожили с Синявским до ареста, я уговаривала его прочитать эту книжку. А ему, уже кандидату филологических наук, все было недосуг. Ничего, бывает… Так он и ушел в тюрьму, не прочитав «Пушкин в жизни» Вересаева. И вот последний день процесса. Мы в ожидании приговора. Приговор. Осужденных уводят. Я беседую с адвокатом и от него узнаю, чем занимался мой муж в процессе следствия. «Может быть, апелляцию сочинял», — говорю адвокату. «Нет, он писал о Пушкине, заметки о Пушкине». Мне это так понравилось, я так обрадовалась. А потом из заключения вдруг стали поступать ко мне написанные на обрывках бумаги размышления Синявского о Пушкине, то есть страницы будущей книги «Прогулки с Пушкиным», столь нашумевшие сегодня. Когда я их читала, записки поражали меня невероятной своей веселостью, легкостью, светлостью. Я и люблю эту книжку прежде всего потому, что она светлая и легкая. Мне она видится невероятно пушкинской по духу своему, по настроению, по эмоциям, заложенным в нее. И я вдруг поняла, что победила-таки, одолела ученого-филолога «своим» Пушкиным. Мне казалось, что он прочитал все-таки Вересаева, чуть позже я узнала, что это правда: Вересаев оказался в тюремной библиотеке. Заключенному выдали эту книгу, и заключенный влюбился в поэта, в его жизнь, судьбу, в его друзей, во все, что творил его гений.

И еще: цитированные в «Прогулках…» стихи — это именно те стихи, которые Синявский использовал по памяти в заключении. Ему сейчас вешают: «Убийца Пушкина, убийца Пушкина», но может ли такой, простите, злодей, знать так много стихов Пушкина наизусть?! Извините за такую резкость, но я не уверена, что, окажись завтра та же Глушкова (поэтесса и литературный критик. — Ф. М.) в ситуации, в которой оказался Синявский в 1966 году, вспомнила бы она что-либо из Пушкина, кроме «мой дядя самых честных правил». Да много ли знают Пушкина наши маститые ученые-литературоведы? Вот устроить бы с ними какие-нибудь состязания, пушкинские бега! Выяснили бы кое-что. Вам Андрей Донатович заявил, что лагерное время — одно из самых интересных периодов его жизни. Вроде бы как-то кощунственно звучит. В аду, наверное, тоже интересно, но это ведь ад. Но я его понимаю: при невероятном физическом напряжении ему было интересно жить. И во многом благодаря любви к Пушкину, познаванию Пушкина.

Когда я и сегодня перечитываю «Прогулки…», я поражаюсь, как можно было умудриться не построить себе стенку из искусства и весь мрак лагеря не впустить в свои штудии? Книга вышла как бы в пушкинском ключе. живая, светлая, каким был сам поэт. Ведь поэта настоящего от нас забрали, отгородили каким-то другим Пушкиным, неестественным, картонным. Вспомните, к примеру, какие слова говорил Пушкин, когда на радостях плясал после написания «Бориса Годунова», хлопая себя по ляжкам?

— «Ай да Пушкин, ай да молодец».

— А вот и нет, вы — испорченное дитя кастрированного. изуродованного Пушкина. На самом же деле он кричал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» А почему так? А потому что в представлении цензоров и запретителей как же мог великий поэт произносить «сукин сын»? А поэт именно так говорил, народным простецким языком, в этом выкрике его дыхание, его вольность, его, если хотите, не нормативность.

И поэтому, когда книга собралась, я сказала Синявскому. что многих пушкинистов хватит удар после прочтения «Прогулок…». И если совсем честно, мне не жаль этих пушкинистов, потому что, по-моему, именно они — убийцы подлинного Пушкина, они украли его у нас. И таким пушкинистам и всем Татьянам глушковым настоящего Пушкина, нашего Пушкина отдавать нельзя. Пушкина, который веселился, гулял, мудрствовал и оборачивался так и эдак.

Кстати, если хотите, я могу и политическую ситуацию в стране увязать с отношением к Пушкину. Вот мы сегодня — вы в Москве и мы здесь, в Париже, — рассуждаем о том. как же такое могло произойти, что мы во многих делах в калошу сели. Одни говорят, евреи попутали. другие говорят марксисты напутали, третьи считают. что и Ленин не во всем прав оказался. Сидели мы эти семьдесят лет и, простите меня за такое ненормативное сравнение, так это серьезно, тяжело тужились, живя, мечтая и стремясь к коммунизму. Все как-то слишком уж напыщенно было, тяжеловесно. У советских собственная гордость, твердили мы. Так вот, пока мы не изживем эту собственную гордость, это наше национальное самомнение и эту убийственную тяжеловесность, громадье наших планов и помыслов, нам не сдвинуться с мертвой точки. Все утонет в декларациях и в декорациях, и мы должны учиться быть по-пушкински свободными, в чем-то как бы запретными, легкомысленными, каким был наш великий поэт.

У «Прогулок с Пушкиным» много врагов. Например, Александр Солженицын. У Синявского с советской историей, и он говорил об этом на суде, глубокие, я бы сказала, стилистические разногласия. У Александра Исаевича до недавнего времени были разногласия политические. А политические — это что такое? Вот разрешили печатать, скажем. «ГУЛАГ» или что-то другое, вот и печатаются эти книги. Свои сочинения Солженицын писал из чернильницы нормативной эстетики, эстетики критического реализма. Вот почему Синявского сложнее печатать, чем многих других авторов. Стилистические разногласия глубже политических. Уважаемая, достойнейшая Лидия Корнеевна Чуковская, я ценю ее за многие гражданские подвиги, она терпеть не может Абрама Терца. И тем не менее, когда после приговора суда Шолохов сказал о том, что «их» надо стрелять, а не судить, Лидия Корнеевна обнародовала свое письмо-протест Шолохову. То, что она смогла выступить в защиту писателя, которого она не любит, мне представляется высоким и благородным. Писатель — это писатель, текст — это текст, а судьба человека — совсем другое.

«Прогулки…» очень любит литературная молодежь, то есть будущее самой литературы. И это очень важно. У иных, я знаю, она настольная книжка. Вот он вечный спор архаистов и новаторов. И пусть этот спор будет вечным.

— А как вы, Андрей Донатович, реагируете на то, что сегодня происходит у нас после публикации в журнале «Октябрь»?