— Для монархистов, не терявших связей с Россией, с традициями, я император.

— Ваше Императорское Высочество, как вы оцениваете прожитую жизнь? Была ли она удачной, счастливой? Или нет?

— Личная жизнь, я считаю, чрезвычайно счастлива. Я благодарю господа за то, что он помог мне пройти через жизнь, которая была нелегкой, целым и невредимым.

— Бывали ли в вашей жизни трагические моменты?

— Во-первых, конечно, как в жизни всякого человека, крупным горем была потеря родителей. И чрезвычайно тревожным и печальным было пришествие второй мировой войны. Война приняла уже такие размеры, которые неизбежно должны были привести к катастрофическим последствиям для обеих сторон. В особенности нам было тревожно за судьбу нашей собственной родины. Она вышла из войны победительницей, но, несмотря на все надежды, которые мы тогда питали, период послевоенный оказался немногим легче, чем довоенный, даже в некотором отношении тяжелее. Это были моменты личной жизни моей семьи и близких мне людей. Это были самые тяжелые моменты в моей жизни. Остальное по сравнению с этим — мелочи.

— Цель вашей жизни?

— Цель и смысл моей жизни и надежда когда-нибудь до смерти моей иметь возможность быть полезным родине. Единственное оправдание нашего существования — готовность служить ей. В любой форме, в любой деятельности. И не обязательно на троне.

— Как вы чувствуете, что будет с Россией?

— Я вообще стараюсь избегать роли пророка — это несерьезно. Мы можем выражать надежду на какое-то дальнейшее развитие государства. И надежда всегда остается одна и та же: чтобы наша страна нашла наконец нормальный образ жизни, где человек может свободно развиваться, свободно заниматься тем, чем он хочет. На пользу стране и не в ущерб себе самому.

Октябрь 1989 г.

…За окнами смеркалось. Мы не заметили, что сидим почти в темноте. Я не видел лица своего собеседника, но седоватая его борода лопатой как бы высвечивалась в полумраке. Только я подумал о бороде, как Андрей Донатович сказал:

— Чекисты запугивали, что подожгут мою бороду, намекали, чтобы я побрился. «По-хорошему», — твердили они. Далась им моя борода! Но я ее не сбрил и, как потом выяснилось, правильно сделал.

— Почему?

— А потому, что в газетах меня очень ругали, а уголовники на это реагировали от обратного. Из публикаций следовало, что я не признал вины. А они-то знают, как заставляют признаваться, и тех, кто выдерживает, они уважают. «Ну и козу ты заделал, — говорили они, — и книгу на Запад переправил, и виновным себя не признал. И всего-то семь лет тебе дали, детский срок, подумаешь, да мы за такой шухер на вышак бы пошли». И тут еще и борода Дела. Они-то понимали, что бороду я тоже не отдал.

— Вы полностью отсидели срок?

— Нет, только шесть лет. Жена написала прошение о моем освобождении без признания вины. В этих делах есть свои хитрые формальности. Когда они сажали новых политических, то кого-то выпускали из старых. Скажем, нас с Даниэлем посадили, а Бродского выпустили. Хотя срок ссылки еще не кончился. Баланс соблюдали.

— А Даниэля вы так и не похоронили. Не успели на свежую могилу.

— Нас долго не оформляли. Все тянули. Пришлось обращаться в посольство, к консулу. Я заявил, что журналисты спрашивают, почему меня, советского гражданина, не пускают на похороны друга? Что же мне отвечать? Тогда впустили, но на похороны я опоздал. Даниэль был настоящим другом, вынес все проверки: следствием, судом, лагерем. Следователи и адвокат уговаривали его меня заложить, но он выстоял. А ведь мог дать и слабину, вроде бы получалось, что это я подговорил его печататься на Западе, хотя я его не подговаривал, а, наоборот, предупреждал, что это пахнет тюрьмой.

— Проведенное в лагере время — это потерянная для вас часть жизни, пропавшая или что-то иное?

— Я хорошо отношусь к этому времени, хотя оно было трудным и физическим, и психологическим испытанием. Физическим — потому что выполнялось указание из Москвы — использовать меня только на тяжелых физических работах. А психологическим было тяжело оттого, что я не думал уже вернуться в литературу. Лагерь, извините, обогатил меня в эстетическом смысле как человека, но взгляды мои не изменились. Я, конечно, не представлял, что лагерь — это как бы Советский Союз в миниатюре.