— Ну не в буквальном. Во-первых, так. Есть жестко определенное число ставок, рабочих мест, которые создавались давно, в те годы, когда наши функции, наше вещание было упрощенным. Выдавали в эфир тексты того же Солженицына, того же Бердяева, того же Некрасова. Не надо было задумываться: гони информацию, и все. Сегодня многое изменилось, и нам приходится работать в уровнях жесточайшей конкуренции с первоклассными советскими средствами массовой информации, какими они стали в последнее время. Вещать 24 часа в сутки, выдавать на-гора уйму оригинального материала при штате в 95 человек, включая секретарш и машинисток. Поверьте, это безумно трудно. Но это еще не все. Если бы все журналисты были бы адекватны задачам, которые мы решаем! Многие годы люди принимались американцами на работу по принципу: профессия? — русский. Ситуация была такова: не до жиру, быть бы живу. Принимали кого угодно, выбирать было не из кого. И вот в течение многих лет у нас «скопился» балласт. А местные законы о труде таковы, что вы не можете пойти в немецкий суд. Судья вам скажет: десять лет сотрудник был хорош — и вдруг стал непрофессионален, идите гуляйте.

— А вы можете пригласить в штат «Свободы» советского журналиста?

— В штат брать не обязательно, особенно в нынешних условиях. Ведь, цинично говоря, нештатный автор во многих отношениях куда эффективнее. Он сам заинтересован. чтобы сделать больше и лучше. Впрочем, ситуация эта универсальна, у вас, наверное, так же. Нам безумно нужны редакторы, составители, ведущие программ. то есть личности, радио-личности. Кроме того, сейчас бы голову отдал за толкового журналиста, знающего немецкий и знающего Германию. Германия, немецкая тема. Германия в Европе на многие годы будет одной из самых интересных и наиболее драматичных страниц современной истории.

— И вы не можете найти человека?

— Нет. То есть у нас есть люди, которые пишут время от времени, но нет такого, который бы осел, прилип к нам. Парадокс! Понимаю ваше удивление: мы живем и работаем в Германии, а «нужного» человека не можем найти.

«…Я ничего не имею против «Свободы», которая в перестройку положила свой кирпичик. Я слушал смелые философские статьи «Свободы». Нашей журналистике нужно поучиться у нее. Учиться никогда не поздно и не зазорно».

Из выступления поэта Алексея Маркова на пленуме СП РСФСР. 1990 г.

— Выступал ли Александр Солженицын перед микрофоном «Свободы»?

— Нет. Читались только главы из «Архипелага ГУЛАГ». Выступает он крайне редко. И по «Голосу Америки» он ни разу не говорил. Пожалуй, один-единственный раз. если мне не изменяет память, он дал интервью Би-би-си. Другое дело, почти все. о чем мы просили Александра Исаевича, он нам разрешал. Положим, неоднократно мы повторяли интервью, которое он дал Никите Струве. Оно было записано на видеопленку, я уж не знаю, где эта видеопленка использовалась, но мы ее запросили, и Солженицын разрешил нам с ней работать. Не могу не добавить, что отношения Солженицына со «Свободой» испортились, вернее, его отношение к «Свободе». да и к «Голосу Америки», испортилось в году 1980-м. Он тогда дал огромное интервью одному американскому журналисту, где писатель очень, очень резко говорит об обеих радиостанциях, высказывая к ним целый ряд претензий. А главная состояла в том, что мы, дескать, морочим голову советским слушателям всякой ерундой, всякой чепухой, тогда как советским слушателям нужны только передачи по российской истории и религиозные программы. В этом случае, считал Солженицын, все образуется, все возродится.

— Ваше личное отношение к Александру Солженицыну? Что вы думаете о его проектах «Обустройства России»?

— Я прочитал с большим интересом и с несомненным уважением его брошюру «Как обустроить Россию?». Прочитав, убедился, что по большей части все соображения и все идеи, высказанные им, я уже читал и слышал в его публицистике, в публичных выступлениях последних лет, начиная, скажем, с «Письма вождям» 1974 года и дальше идя через его гарвардскую речь в Америке, статью «Наши плюралисты» и так далее. Так что в общем-то ничего нового, принципиального для себя я не нашел, что ему, конечно, отнюдь не в укор. У человека есть определённая сумма воззрений, сумма взглядов, и, естественно, он ее повторяет. Но я Заметил, что эта работа, скажем, мягче, сдержаннее, менее колючая, менее гневная. чем прошлая публицистика. Но зато как поданы эти тридцать миллионов копий! Как откровение пророка! Мне думается. что неистовство последнего времени вокруг имени Солженицына и его работ, неумная, беспорядочная несогласованность публикаций, когда водопад солженицынских текстов, разобранных, расхватанных по различным журналам, обрушился на читателя, — это в общем-то не в пользу Солженицына. Это подрывает и даже умаляет, если хотите, несомненное величие и несомненную глубину встречи русского читателя (наконец-то!) с его работами, с его творениями, с его мыслями. Мне думается, что возвращению Солженицына домой вредит вот эта экзальтация, истерические восторги. Умный, совестливый, симпатичный человек Юрий Карякин. Но не далее как вчера в программе «Время» ему дали слово об этой брошюре. И Ю. Карякин одически заговорил о том, что вот сейчас впервые живой голос живого великого писателя долетел до нас. Это же все равно, продолжал оратор, как если бы с нами заговорили Достоевский или Толстой. Ну скажите, зачем эта дешевка, рикошетом бьющая по самому Солженицыну? Я убежден, что тот же Толстой поморщился бы, если бы тогдашний Карякин сказал нечто такое: к нам обратился Лев Николаевич, это же все равно что к нам обратился бы Пушкин. Это мельтешение сбивает, отвлекает, мешает людям действительно взвесить и осознать свои серьезные и выстраданные наблюдения, соображения, идеи, остаться с ними один на один, почитать, посидеть, поразмыслить. А вокруг подняли какой-то хипиш…

— Я чувствую, вы противник всякого кумирства. А как же вы привечаете знаменитых людей, специалистов по русскому вопросу, проживающих на Западе? Неужели у вас нет человека, которому бы вы отдали все свои симпатии?

— Я должен признаться все-таки, что был в моей жизни один кумир. Настоящий, и я действительно отдал ему свою любовь — это Андрей Тарковский.

— Вы были знакомы?

— Да не очень хорошо, но знал его еще в Советском Союзе. А потом мы встречались на Западе. Я чувствую, вам это интересно, и расскажу об одном эпизоде, о первой" встрече с ним в Европе, поразившей меня.

Она произошла в Канне в 1972 году во время кинофестиваля. Он привез «Солярис». В Советском Союзе я был кинокритиком, членом Союза кинематографистов. Здесь же я стал работать на радио «Свобода» и каждый год ездил на международные кинофестивали. Когда приходилось встречать там бывших коллег, все они единодушно зеленели, как будто они видели Кощея Бессмертного. И так по стеночке уходили от меня подальше, чтобы, не дай Бог, я не спровоцировал их на контакт. А мне и в голову не приходило такое.

Так вот, совершенно неожиданно, проходя по набережной в Каннах… перед Дворцом фестивалей, я увидел советских товарищей, деятелей кино во главе с тогдашним председателем Госкино Романовым. Среди них был и Андрей Тарковский. Я, естественно, прохожу мимо, делаю вид, что их не вижу. И вдруг громко, четко раздается голос Андрея: «Володя, добрый день, что ж ты не здороваешься?» Подошел ко мне, и между нами начался нормальный, естественный разговор. Я тогда понял, насколько этот человек органически свободен и независим. В нем не было позы, не было жеста. Все, что он говорил, как вел себя, выдавало в нем естественное поведение естественного человека, над которым власти, как ни трудились, не сломили его, не испортили.

А вечером Тарковский, Наташа Бондарчук и я пошли в ресторан. Андрей жадно расспрашивал о моем житье-бытье. Мне показалось, его очень интересовало, как здесь можно жить. И, по-моему, немножко разочаровали мои совершенно искренние ответы, что здесь чудесно можно жить, и без ностальгии. В шутку я заметил, что не сня. тся белые березки, тем более что и их на Западе хватает. Да, мне показалось, что он был разочарован. И я его понимаю, потому что для него связь с родной землей была абсолютно буквальной.

Кстати, в связи с Глазуновым, Солженицыным и Тарковским я вспомнил вот о чем. Да, Андрей был, есть и останется моим единственным кумиром. Долгое время мною владел и Александр Исаевич. Но знаете, мои иллюзии по отношению к этому великому человеку были развеяны после публикации им в 1982 году в «Вестнике Российского христианского движения» небольшого эссе о фильме Тарковского «Андрей Рублев». Любопытно, но, наверное, это случайное совпадение: несколькими месяцами позже об этом же фильме высказался в журнале «Советский экран» Илья Глазунов. Тарковский тогда находился в вынужденной эмиграции.

Через несколько лет в том же духе высказался в журнале «Искусство кино» и Игорь Шафаревич. Все трое в меру и силу своих литературных талантов, я не говорю сейчас о литературном уровне этих высказываний, но все трое поливали, поносили Тарковского и фильм «Андрей Рублев». За что? Да за то, якобы, что он создал антирусский фильм, что в этом фильме героями стали темные, злые мужики; беспрерывно льется дождь и хлюпает грязь; история Руси на фоне княжеских раздоров выглядит очень мрачно и трагично, а не славно, как в операх Римского-Корсакова, скажем. Такая точка зрения трех авторов-единомышленников многое для меня определяет в раскладе и тогдашних и сегодняшних споров о России, об искусстве и, если хотите, о патриотизме и национализма. Для меня истинный патриотизм — это Тарковский — человек и художник. А взгляды его оппонентов — националистические взгляды.