В теле Церкви лишь следует быть «живыми и любящими клетками».

«Когда у нас есть основания чего-то не понимать, — пишет она, — следует молиться дважды, размышлять дважды, извинять дважды то, чего мы не понимаем. Там, где наша любовь подвергается искушению, необходимо вдвойне желать любви».

На следующий год вновь усиливается буря; она возвращается в Рим и на этот раз в течение нескольких минут имеет возможность говорить с Папой. В своем кратком ответе Папа трижды повторяет слово «Апостольство», и Мадлен пускается в обратный путь, пораженная этим странным словом.

Во Франции лозунгом является «миссия», никто больше не использует тремин «апостольство», и Мадлен догадывается, что в настойчивости Папы есть что-то пророческое.

Она отдает себе отчет в том, что в проекте «миссии», которым и она страстно увлечена, на первый план выступает провозглашение Благой Вести и забота о спасении людей, но что в нем есть от заботы «о славе Божьей»? Что в нем есть от заботы о том, чтобы Бога любили и Ему поклонялись, чтобы Бог «перестал быть мертвым» для марксистов?

Так она понимает, что настоящая миссия, осуществляемая по примеру апостолов, должна разворачиваться в двух направлениях: пробудить в себе и в верующих смысл поклонения Богу, который хочет, чтобы его знали и любили, как живую личность, а затем свидетельствовать об этой связи с Ним, занимаясь спасением ближнего.

В сущности речь вновь идет о фундаментальном единстве двух величайших заповедей и о необходимом первенстве любви.

Для Мадлен это — все равно что открыть в себе свою прежнюю любовь к более бедным братьям и к тем, что борются (да и к самим марксистам), но только возрожденную новым церковным материнством.

В одном ее знаменитом тексте под названием «Марксистский город — территория для миссии», она даже пишет: «Коммунист, если я люблю тебя, то это не вопреки Церкви, а благодаря ей и в ней!»

Тем временем ее группа — ее маленькая община — пребывает в поиске собственной самобытности: все начинают задаваться вопросом, какое место она занимает в Церкви.

Есть те, кто хотел бы, чтобы Мадлен присоединила свою общину к какому-нибудь из уже существующих религиозных орденов или к какой-нибудь церковной организации. Как можно оставить общину дев, стремящихся к любви Христовой и к церковному служению, без устава и без юридических гарантий?

К счастью, в Риме один французский монсиньор, пользующийся некоторым влиянием, покровительствует общине своим дружеским участием и своим руководством. Его зовут монсиньор Вейо. Впоследствии он станет Кардиналом — Государственным секретарем Павла VI.

В 1956 году он задает Мадлен решающий вопрос: чего она хочет «сама для себя»?

В едином порыве Мадлен пишет текст, в котором фразы следуют одна за другой, все, как одна, подчиняясь ритму страстного «Я хотела бы…»

«Единственное, чего я хотела бы — это полностью и исключительно принадлежать Иисусу, нашему Господу и нашему Богу; я хотела бы попытаться воплотить в жизнь его Евангелие, быть совершенно готовой исполнить его волю, в самом лоне Церкви и ради спасения человека… Я хотела бы, чтобы этого было достаточно для объяснения всего».

Однако же, сама того не зная, Мадлен преподносит Церкви еще одного верующего человека, который принимает всерьез призвание к святости; она описывает «новый тип христианина», полностью принадлежащего Иисусу и органически внедренного в мир.

В наши дни даже «Богословские словари» уже цитируют эту новую теологию, предложенную Мадлен, и синтетизируют ее учение в следующем тексте:

«Когда мы держим в руках Евангелие, мы должны думать о том, что в нем живет Слово, которое хочет быть плотью, как и мы; хочет завладеть нами для того, чтобы с Его сердцем, вошедшим в наше сердце, и с Его Духом, сообщающимся с нашим духом, мы дали начало Его жизни в другом месте, в иное время, в ином обществе».

Именно воплощая этот идеал на собственном примере, она сделалась наставницей в молитве: в молитве, которая могла совершаться, где угодно, и которая могла сопровождать верующего во всякий момент его дня.

Ханс Урс фон Бальтазар, один из величайших теологов нашего времени, говорил, что личность и сочинения Дельбрель свидетельствуют о противоречивых и парадоксальных качествах: с одной стороны это глубокая серьезность, а с другой — искрящийся юмор; с одной стороны это детская уверенность в том, что она «принадлежит Богу», а с другой — мощный реализм социального и психологического анализа; с одной стороны это церковная принадлежность до мозга костей, а с другой — абсолютная свобода от церковных штампов.