Весть о вспыхнувшей стачке оппозиционные политические деятели, ранее покровительствовавшие железнодорожникам, приняли как весть о пожаре, возникшем в доме из-за неосторожной игры со спичками.
В стране было парализовано железнодорожное движение. Депутаты парламента, демократы, знакомые Ландлера — Важони, Золтан Лендьел, Тивадар Баттяни — ждали от правительства уступок, чтобы их «протеже», утихомирившись, поскорей вернулись к исполнению своего «патриотического долга». Однако премьер-министр Иштван Тиса с высокомерной жестокостью отказывался идти на малейшие уступки и, наконец, с беспощадной решимостью обрушился на «бунтовщиков» — объявил их военнообязанными, состоящими на действительной службе, принудив тем самым обслуживать железные дороги.
«Дело слишком далеко зашло», — сокрушались оппозиционеры, которые примирились бы и со стачкой, если бы она обеспечила им успех на политической арене. Ландлер же отнюдь не считал, что люди, которые, защищая свою правоту, прибегли к насилию в борьбе с насильственным государственным строем, не любят свою родину. Ведь сами власти погасили огонь в паровозных топках, погасив надежду в сердцах железнодорожников. В назидание прочим правительство затеяло судебный процесс, грозивший строгими приговорами всем тринадцати членам стачечного комитета. Тогда и произошло то, что привело в такое бешенство торговца яйцами. Ландлер сразу понял: правительству не выиграть судебного процесса. От решения суда зависит судьба стачки, дальнейшая участь железнодорожников. К счастью, ему нетрудно было заручиться помощью своих политических единомышленников, которые и без того понимали, что, проиграв игру с правительством, они рискуют теперь лишиться и популярности среди железнодорожников. Упавшие было духом высокие покровители снова стали на сторону забастовщиков, и те из них, кто были юристами, приняли участие в борьбе, развернувшейся в зале суда. Ландлеру, который всего четвертый год занимался адвокатской практикой, но лучше других знал беды и чаяния железнодорожников, удалось привлечь к участию в судебном процессе самых выдающихся, самых известных юристов из числа оппозиционеров. В защиту тринадцати обвиняемых выступили тринадцать знаменитых адвокатов.
«Я не позволю вам продолжать вашу речь в том же духе», — заявил ему на судебном заседании председатель трибунала. Но Ландлер все же сказал: «Если нельзя отрицать, что загнанный зверь при последнем издыхании вправе напасть на своего преследователя, то нельзя назвать беззаконием, виной перед родиной и богом, если один из наиболее полезных классов общества, более десяти лет законнейшим образом тщетно отстаивавший свои скромные права на жизнь, доходит до крайнего ожесточения, испускает, наконец, вопль и, движимый диким отчаянием и инстинктом самосохранения, так решительно, горячо встает на защиту своего человеческого достоинства. То есть переходит к стачке!»
Во время судебного процесса, длившегося целую неделю, ему вместе с коллегами удалось склонить в пользу обвиняемых общественное мнение. Трибунал оправдал их. Всех до одного!
Но почему в Венгрии буржуа не видят дальше своего носа? Эта мысль причиняла Ландлеру боль.
Сидя в кафе на потертом диванчике и в задумчивости глядя в пространство, он мысленно перенесся в зал судебного заседания с его напряженной атмосферой и не заметил, как хозяин, подойдя к кассе, достал два тома «Судебного процесса тринадцати». Ландлер узнал книгу, увидев ее у него в руках. Там были собраны материалы судебного процесса, он сам подготовил их к печати.
— Я купил ее один из первых, — с улыбкой сказал хозяин. — Прекрасная книга, с удовольствием просматриваю ее. И очень горжусь вами, господин Ландлер, моим старым клиентом. У вас, адвокатов, удивительная власть. Все в ваших руках. Ведь правда, одно дело буква закона, а другое — насколько придерживаются ее власти. Как вы изволили заявить трибуналу, и в наши дни происходит примерно то же, что в 1820 году, когда некий Пал Чепани, сидя в тюрьме, пожаловался королю, что его без допроса заключили в темницу… — Он открыл книгу на странице, где торчала закладка. — Вот здесь! «Когда это прошение направили в трибунал пештского комитата[3], там вынесли следующее постановление: «Признается и уважается право всех узников обращаться по инстанциям к его величеству королю, однако чтобы в дальнейшем подобное не могло повториться, впредь запрещается держать в тюрьмах чернила и перья». Тут нетрудно узнать вас, господин адвокат: вы и судьям умеете рассказать при случае анекдот. И открываете горькую, жестокую правду. Вдруг поблизости раздался какой-то шум. Они оглянулись. Прислушиваясь к их беседе, Бокани постукивал ребром ладони по лежавшей перед ним рукописи.
— Прекрасно, — сказал он им. — Тогда нам необходимо побольше адвокатов, которые разоблачат беззакония властей, вернут народу бумагу и чернила, и мы заживем припеваючи под сенью превосходных законов, так, по-вашему? — Встав из-за стола, он подошел к Енё и широким жестом протянул ему руку. — Здравствуйте, господин Ландлер! Не думаете ли вы, — обратился он к хозяину, — что нынешние законы отнимают у человека в десять раз больше, чем правительство и органы власти, урезающие права? Существуют угнетенные классы, о которых закон проявляет лишь одну заботу, чтобы они не могли поднять голову, и именно к этим классам принадлежит большинство населения.
— Я простой человек, продаю людям кофе, — пробормотал хозяин, — куда мне спорить с таким авторитетным политическим деятелем, как вы, господин Бокани. — И он обратился в бегство.
— Почему же вам не поспорить? — проговорил ему вслед Бокани. — Разве я не был простым каменотесом? — Он со смехом покрутил усы, потом обратился к Ландлеру: — Простите, что вмешался в ваш разговор, но мне плевать на приличия, на буржуазный этикет. В наши дни приходится отстаивать грубые истины, нам не до вежливости. — Он положил руку на лежавшую перед ним книгу. — Я тоже ее приобрел. В ней много пустословия, но есть и зерно истины. И удивительна сама тема судебного процесса — стачка, в подготовке которой мы не участвовали. Тебе я могу сказать, — Бокани вдруг перешел на «ты», — ведь ты прекрасно знаешь положение на железных дорогах, у нас, социал-демократов, слабые организации среди рабочих железнодорожных мастерских, которые объединяются вокруг своей газеты. Квитанция на подписку — это партийный билет и профсоюзное удостоверение. Словом, мы, отъявленные «подстрекатели», не проявили здесь никакой инициативы. Тысячи железнодорожников, придерживающихся буржуазного образа мыслей, переживают трагедию: они со своим «патриотическим» духом волей-неволей вынуждены действовать подобно нам, «безродным социалистам»! — рассмеялся Бокани. — Найдется ли более яркое подтверждение нашей правоты? На железной дороге началось движение, друг мой! И не по обычным рельсам. Семафоры впервые показали красный свет материальному и духовному обнищанию! — Он стал серьезным. — Отругай меня, я ломлюсь в открытую дверь. Лучше я спрошу, знаешь ли ты, почему произошло другое чудо — оправдание обвиняемых?
— Потому что удалось доказать преимущество человеческого права перед законодательством.
Помрачнев, Бокани покачал головой.
— Тогда я так поставлю вопрос: почему могло произойти это чудо?
— Потому что во всеуслышание высказали правду. Чудо должно было произойти!
— Эх, дружок, ты срезался! Ты не считаешь себя социалистом, а сам стихийный социалист. Вот и срезался при ответе. Чудо свершилось потому, что правящий класс состоит не только из таких господ, как Тиса, который, действуя грубыми методами, щедро льет воду на нашу мельницу. Многие убедились, что видимость поражения лучше видимости победы: видимость поражения — на самом деле победа, а видимость победы — на самом деле поражение. Итак, они избрали видимость поражения; разрешили тебе, твоим друзьям-адвокатам и, главным образом, организаторам стачки на сей раз добиться моральной победы. Так фактическая победа приобрела для них практическое значение: ведь лучше подавить стачку, чем самим потерпеть провал. Но и видимость победы только в самом затруднительном положении уступают они противнику. Итак, я считаю тебя своим другом. Ты был истинной душой этой борьбы на юридической арене.
— Почему ты так думаешь? — с удивлением спросил смущенный Енё.
— В защитительной речи ты не упомянул имени твоего подзащитного. Ты единственный из тринадцати адвокатов выступил в защиту всех железнодорожников, от их имени. — И Бокани спросил в упор: — Может, ты сам из семьи железнодорожников?
— Нет. Из буржуазной семьи. Мой отец арендовал землю, потом был страховым агентом, — ответил Енё.
Бокани засыпал Ландлера вопросами, тот лаконично отбивался. Это было похоже на перестрелку, однако они смотрели друг на друга со все более теплой улыбкой.